Не просто затолкали в петлю, а, скрутив руки за спиной, подвесили за подбородки на крючьях от телеграфных изоляторов. Больше суток мучились и умирали те парни на глазах у многих людей. Жутко было смотреть на них. Женщинам становилось дурно, они плакали и торопились уйти.

Такая же судьба ждала и Саню Гречихина. Когда шагнули навстречу ему трое полицаев, он, не раздумывая, выдернул из-за ремня пистолет и успел раза четыре выстрелить. Мелкой пулей калибра 7,65 миллиметра ранил одного из полицаев и получил в ответ винтовочную пулю в ногу.

Когда парня раздевали, перевязывали и обыскивали, обнаружили на плече синяки от отдачи приклада автомата «ППШ».

– Вот гаденыш, по нашим стрелял!

– Кажись, он у Бажана в отряде был.

– А может, у тех парашютистов из отряда НКВД. Вон глаза как у волчонка сверкают. Чего молчишь, недоносок?

– Может, я и волчонок, а ты «бобик» продажный! – огрызнулся Саня. – Наши придут, будешь в петле болтаться.

Парня избили и приволокли в волостную полицию, куда вскоре приехал и Шамрай, получивший кличку Удав, за то, что задушил во время допроса схваченного партизана. С ходу взялся за Гречихина:

– Героя из себя не строй, быстро обломаем. Куда шел?

– Отряд побили, а я по лесу шатался.

– Не бреши! – сверлил его хищным проницательным взглядом Удав. – Люди бают, ты возле парашютистов из Москвы отирался.

– Нет, у Бажана я был.

Видя, что парень упрямый, районный полицай приказал своему помощнику Никите Фи-лину:

– Займись им.

Филин вырывал у Сани ногти, расплющил два пальца молотком. Когда стал выбивать стамеской зубы, парень, не выдержав дикой боли, кинулся на Филина и едва не выцарапал ему глаза.

Позже, связанный по рукам и ногам, упрямо шамкал:

– У Бажана я в отряде был. Любой подтвердит.

– Где сейчас отряд? – вглядывался в измученное лицо парня Тимофей Шамраев.

– Не знаю. Многих побили, другие разбежались.

– А энкавэдэшники? Ты же связным был.

– Про них не слышал.

– Яйца дверью зажмем – сразу вспомнишь.

Но потерявший много крови, избитый до полусмерти Саня Гречихин уже терял сознание. Он не цеплялся за жизнь, потеряв всю семью. Отца и мать расстреляли как большевистских активистов, старший брат погиб в начале войны, а младшая сестренка пропала в лагере.

– На столб его! – приказал Шамрай. – В компанию к тем двоим.

Саню подвесили на крюк. Но лишь в первые минуты он испытывал боль и страх. Затем потерял сознание. Полицай Никита Филин, с широкой сутулой спиной и длинными сильными руками, дернул его за босую пятку.

– Доходит… Ладно, пусть повисит.

Когда в отряде узнали о смерти смелого и расторопного паренька, Журавлев созвал короткое совещание и дал задание Авдееву:

– Что-то «бобики» разошлись не на шутку. Особенно Шамрай и его помощники: Трегуб, Филин… Хозяевами себя почувствовали. Разобраться с ними пора.

– Прикончить гадов, – коротко выругался Федор Кондратьев. – А Шамрая на столб вздернуть.

Лейтенант Авдеев, помолчав, отозвался:

– Займусь этим делом.

– Только не тяни резину.

– Когда я тянул! – разозлился особист. – Сами в кольце сидим, засады кругом, все дороги перекрыты. Выждать надо немного и все как следует обдумать.

– Я про Шамрая не просто так упомянул, – продолжал Журавлев. – Вот, шифрограмма пришла из Центра. Как всегда, требуют активизации боевых действий, ну и насчет полицаев и прочих предателей указание имеется. Я дословно прочитаю: «В областях, временно оккупированных немецкими захватчиками, подняли голову различные предатели и отщепенцы. Зная местные условия, они принимают участие в выслеживании подпольщиков и партизан, выступают в продажной прессе со статьями, шельмующими советскую власть, лично участвуют в казнях наших патриотов, ведут агитацию в пользу фашистов. Таких лиц следует судить и уничтожать, широко оповещая советских граждан. Они должны чувствовать, что наша власть сильна и кара настигнет всех предателей и врагов народа».

Кондратьев закурил. Свернул самокрутку Авдеев.

– Всем понятно? – спросил Журавлев.

– Понятнее некуда, – отозвался старший лейтенант Кондратьев. – Сами едва от удара ушли, фрицы все дороги блокировали, а нам надо «бобиков» отстреливать.

– Таких, как Шамраев, Трегуб, Филин, в живых оставлять нельзя, – подводя итог совещания, хлопнул по столу ладонью Журавлев. – Вопрос обсуждению не подлежит.

– А «железка»? – спросил Кондратьев.

– Диверсии на железной дороге никто не отменял. Это одна из главных наших задач. Не позже завтрашнего дня направляй очередную группу подрывников. А насчет Удава и прочих хорошо продумать надо. Товарищ Авдеев прав, так просто их не возьмешь.

Новая санчасть особого отряда НКВД «Застава» благодаря заботам старшины Будько оборудована добротно. Землянка для медицинского персонала (врач и две медсестры), утепленная палатка-операционная, приземистый просторный сруб для раненых.

Землянки для пострадавших не подходят. В них постоянная сырость, отчего воспаляются и долго не заживают раны. Поэтому умельцы соорудили нечто вроде невысокой избы, частично врытой в землю. Здесь имеются даже деревянный пол, два окна и печка, сделанная из двухсотлитровой бочки, обложенной камнями.

Кроме раненых, в доме-землянке дежурит санитар, который поддерживает тепло. С рассветом печи в лагере не топят, дым могут заметить самолеты-разведчики или вражеские патрули.

Раненых в санчасти пятеро. Самый тяжелый – Максим Чередник. Пуля угодила ему в голову, хирургическое вмешательство невозможно, все знают, что он обречен. Максиму лет тридцать. Все дни он проводит в полусне или неподвижно лежит с открытыми глазами.

Максим почти не разговаривает, лишь изредка зовет жену: «Фрося, ты куда подевалась?» Еще он жалуется, когда ему холодно, хотя лежит в глубине избы возле печки.

– Надо бы дровишек подкинуть, – отчетливо, но с заметным трудом произносит Максим, а затем снова зовет жену. Не дождавшись ответа, вяло отчитывает, что она не заботится о муже. Хотя Фрося отсюда далеко и не знает о ранении Максима.

Тяжесть своего положения Чередник не осознает. Когда приходит хирург Наталья Малеева, собравшись с силами, заводит разговор о лечении, считая, что ему уделяют мало внимания.

– Вы почему мне уколы не делаете?

Уколы ему делают. Что-то безобидное, вроде глюкозы. Чередник никогда не отказывается от еды, надеясь, что она поднимет его на ноги. Когда Максим жадно заталкивает в рот кашу или торопливо хлебает суп, обливая бороду и одеяло, все стараются на него не смотреть.