— Вернись, милый мой повелитель!

— Нет! Нет, я не должен был этого делать! Никогда! Как я мог забыть, кто я такой... и кто ты?

Она уже подбежала к нему и скользнула в его объятия, и он не нашел в себе сил ее оттолкнуть.

— Кто я? Твоя собственность, твоя служанка, твоя рабыня, но прежде всего — та, что будет любить тебя до тех пор, пока жива, пока не перестанет дышать...

— Именно о твоей жизни я как раз и думаю! Ведь сам-то я несу в себе смерть... Ужасную, отвратительную смерть, — а ты так прекрасна, так чиста, так молода!

— Не все ли равно! Так или иначе, когда-нибудь и я тоже умру! Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...

Он вздрогнул, изумленный последними ее словами:

— Ты знаешь «Песнь Песней»? В это невозможно поверить.

— Почему? Это самая прекрасная поэма о любви, а девушки моего народа куда более просвещенные, чем ты думаешь...

Теперь она смеялась, и этот смех его обезоружил, но, когда она снова потянула его к постели, он стал упираться:

— Не надо! Потом меня совесть истерзает!

— Значит, ты меня не любишь! — едва не плача, жалобно проговорила Ариана.

— Все ровно наоборот: именно потому, что я тебя люблю и хочу тебя уберечь.

Он обхватил ее лицо ладонями и наклонился, почти коснувшись ее губ.

— О да, я люблю тебя! С того дня, как ты подарила мне розы, ты во мне словно тихий свет... и мучительное сожаление! Если бы я был здоровым, я сделал бы тебя королевой...

— Нет, ты не смог бы, потому что я слишком низкого происхождения, но не надо об этом сожалеть, потому что мы все-таки соединились. Прими то, что судьба... и твоя благородная матушка нам подарили! Быть рядом с тобой, в тени, но совсем рядом — вот и все, чего я желаю. Во всем остальном я полагаюсь на всемогущего Господа. И на любовь. Ей случается творить чудеса... Чары снова подействовали. Так сладко было слушать этот голос, а еще слаще были слова, произносимые им: они, словно бальзам, ублажали измученную душу молодого короля. Зачем отказываться снова и снова? Внезапно он почувствовал, что устал бороться с самим собой.

— Как отвергнуть то, чего я жажду больше всего на свете? — прошептал он, уткнувшись лицом в ее волосы, и, замирая от счастья, почувствовал, что она теснее прижалась к нему.

Они, может быть, вернулись бы в постель с запятнанной кровью простыней, но тут загрохотали двери, поворачиваясь на бронзовых петлях, послышались военные команды и топот копыт. Потом кто-то проревел:

— Послание из Византии! Для короля!

Бодуэн поспешно наклонился за упавшей на плитки пола рубашкой Арианы, потом схватил лежавший натабурете плащ, помог ей в него завернуться, наскоро поцеловал и кликнул Мариетту, чтобы та проводила Ариану в покои матери. Но кормилицы на месте не оказалось.

— Она пошла на кухню, ей там что-то понадобилось, — объяснил Тибо, который караулил у дверей, растянувшись на лавке. — Хотите, я схожу за ней?

— Нет, — отказалась Ариана. — Я прекрасно могу дойти и одна! Не так уж здесь далеко!

И она легкой тенью метнулась к винтовой каменной лестнице, а Бодуэн быстро вернулся в спальню, чтобы переодеться и принять императорского посланца. Тибо за ним не последовал: его охватило недоброе предчувствие, когда юная армянка ветерком просквозила мимо него: он смутно ощутил угрозу, и потому, после секундного колебания, крикнул своему господину:

— Я пойду следом за ней. Сегодня ночью по всему дворцу шатается немало пьяниц.

Он сбежал по лестнице, пересек пустой двор, вошел под низкий свод и снова ступил на лестницу, на этот раз более узкую. Услышав крики, взлетел наверх, перепрыгивая через ступени, ворвался в коридор, освещенный двумя факелами, вставленными в торчащие из камней стен железные крючья, — и увидел, что случилось именно то, чего он опасался. Это был крик Арианы — тогда она еще могла кричать, а теперь лишь стонала в руках человека, который грубо ее схватил и насиловал. Он содрал с нее плащ, но со своего места Тибо видел только раскинутые в стороны голые ноги, торчавшие из-под тяжелого, ходуном ходившего тела. Мгновенно разъярившись, он набросился на негодяя, схватил его за ворот, поблескивавший в темноте золотым шитьем, оторвал от несчастной девушки и с такой силой отшвырнул — сила его от ярости удвоилась! — что тот, ударившись о стену, рухнул без чувств. Он упал как раз под одним из факелов, и Тибо без труда его узнал: перед ним лежал Жослен де Куртене, его отец...

Он почти не удивился этому. С первой минуты, с первого взгляда на него в день, когда он прибыл в город вместе с Рено Шатильонским, Тибо не испытывал к нему никаких родственных чувств. Единственное, что зародилось в его душе в тот момент, — твердая уверенность в том, что с этим человеком ему всегда придется оставаться начеку, и никаких близких отношений между ними никогда не сложится. Даже жалкое состояние, в котором находился тогда Куртене, его не тронуло, потому что Тибо, несмотря на свою молодость, умел смотреть вглубь вещей. Жослен де Куртене, на первый взгляд любезный и вместе с тем надменный, а на деле — чересчур гибкий, чересчур скользкий и чересчур верткий, в противоположность Раймунду Триполитанскому, никакого урока из долгих лет заточения не вынес. Он вернулся с еще сильнее разгоревшимся желанием наслаждаться жизнью и пользоваться теми привилегиями, на какие его титул графа Эдессы и Тюрбесселя давал ему прав не больше, чем его товарищу по заключению — титул князя Антиохии. Ему повезло — сестру по возвращении он застал в роли матери короля, которому нетрудно было предсказать недолгую жизнь. Короля, которого он с первой минуты презирал и боялся, но скрывал свои чувства под видом благожелательности. Сделавшись после своего возвращения сенешалем[37], он вытребовал себе дом в городе и средства на роскошную жизнь, по которой так соскучился. Теперь он проводил долгие часы за столом, не менее долгие — в постели с красивыми девушками или юношами, а остальное время разгуливал по дворцу, неизменно пышно наряженный в одежды из драгоценных тканей, расшитых золотом и серебром, под которыми уже заметно начинал круглиться животик.

Со своей стороны, Жослен, оказавшись лицом к лицу с брошенным им сыном, чрезмерной радости не выказал, а если и обнял его, — хотя и без лишнего пыла, — то сделал это исключительно для публики, поскольку взгляды толпы были устремлены на него. Его же собственные глаза, бледно-голубые и удлиненные, как у сестры, оставались холодными, как лед. С тех пор он и трех раз с ним не заговорил, да и то всякий раз отпускал неприятные замечания.

В ту ночь Тибо, охваченному ненавистью и омерзением, пришлось воззвать к собственному рассудку и напомнить себе о своих рыцарских обетах, не то он зарезал бы как свинью этого толстяка, порочившего имя, которое носили они оба. Впрочем, он и не поинтересовался тем, сильно ли тот поранился, ударившись о стену, он беспокоился лишь об Ариане, которая осталась лежать на полу нагая и бесчувственная, раскинув ноги и руки в той самой позе, к которой принудил ее обидчик; но, склонившись над ней, Тибо увидел, что ее глаза широко раскрыты и смотрят с беспредельным отчаянием, а по щекам струятся слезы.