Пока медсестра неуклюже лавировала, пытаясь обогнуть торчавший на ее пути гипс, расстояние между кроватью и креслом увеличилось настолько, что Дина уже едва могла удержаться. Поясница повисла над полом и продолжала сползать дальше. Ограничители с боковины кровати сняли еще утром – они мешали сидеть, собирая в пакет разную мелочовку, – так что теперь даже зацепиться было не за что. Здоровой рукой до спинки кровати было не достать, а вторая, заключенная в металлический каркас, была бесполезна. Инстинктивно продолжая тянуться к изголовью здоровой рукой, Дина вдруг сообразила – сейчас или никогда! Понимание, словно огненная вспышка, высветило все разом: страх падения, будущую боль, данное Алексу слово, возможность, которую нельзя было упустить. Дина прекратила попытку за что-нибудь схватиться и выгнула спину. Глупая мысль о том, что центр тяжести человека находится в заднице, которая уже висела в воздухе, была не очень ко времени, но точно отразила то, что произошло потом.

Дина упала, беспомощно взмахнув обеими руками, и приложилась затылком сначала о выступающую железную раму кровати, а потом и об пол. В довершение всего загипсованная нога перевернула-таки кресло, и оно свалилось набок, прямо под ноги неповоротливой Антонине. За миг до того, как чудовищная боль превратила утро в ночь, Дина успела удовлетворенно выдохнуть: утяжеленная железками сломанная рука с размаху летела к полу всеми своими ободами и спицами.

После того как Дина исчезла, Аликвис так и остался сидеть на берегу возле невидимой воды, только уши руками зажал. Торжествующий вой и громогласный рев пробивались через ненадежную преграду, но он просто ждал, несильно раскачиваясь и морщась, будто разболелись зубы. Зубы не болели, но вибрация звука неприятно отдавалась в костях черепа. Утешало знание, что продлится это не слишком долго. Идти куда-либо в непроницаемой темноте все равно не имело смысла.

Он прикрыл глаза, в которых продолжал плясать огненный зайчик последнего луча, вернувшего Дину домой, и усмехнулся: Тьме не удалось заполучить эту необыкновенную девушку!

Во мраке что-то происходило. Невидимое мельтешение, вращение, словно повсюду вокруг него рыскали прожорливые звери, воя на все голоса. Аликвис не шевелился. Мелькнуло: «Дина теперь наверняка уже дома». Он представил, как она нажимает кнопочку звонка и дверь в ее светлую квартиру распахивается настежь. Интересно, ее искали? Нельзя же незаметно пропасть из семьи? Она что-то кричала про смерть, но Аликвис почти ничего не расслышал. Кажется, Дина решила, что умерла там, дома?

Он и сам раньше тоже думал о таком варианте. И не он один сопоставлял это место с чистилищем, но простая логика легко разбивала эту теорию: для мертвых обратной дороги нет, а здесь никто не сомневался, что вернуться можно. Достаточно просто вспомнить себя, свою жизнь, свою семью…

В груди защемило. Семья – запретная тема. Он понятия не имел, была ли она у него, скучает ли кто-нибудь там, дома? И был ли у него дом, родители? Пустота… Она больше не изводила его болью, и вопросы не взрывали мозг каждый раз, возникая, но думать об этом было по-прежнему неприятно. Это поначалу, едва освоившись здесь, он пробовал читать книги, примеряя на себя истории чужих жизней, но от этого становилось только хуже, и Аликвис перестал отождествлять себя с кем бы то ни было.

Какофония стихала. Где-то зашуршал осыпающийся гравий, слабо плеснула вода. Аликвис осторожно приоткрыл глаза. Темнота таяла, уже получалось разглядеть свою руку – он растопырил пятерню – и даже сосчитать пальцы. Можно было возвращаться в город.

На подходе к Исаакиевской площади он едва волок ноги. Рассказывая Дине, что не ощущает голода, холода или боли, Аликвис слегка преувеличил. Чувства постепенно притуплялись, но это не значило, что они пропали совсем, и он изрядно вымотался.

Не обращая внимания на смутный силуэт первого за этот день «уходящего», бодро шлепавшего босиком по набережной, Аликвис спустился с моста, обогнул памятник Петру Первому и потащился мимо величавого собора, пнув попавшуюся под ноги пустую жестянку из-под энергетика. Банка завертелась волчком, разгоняя навязчивую тишину негромким бряцаньем.

Он чувствовал себя разбитым и особенно остро ощущал сейчас и пустоту окружающего мира, и пустоту внутри себя. Что он такое? В самом деле, кто он? Для чего застрял здесь?

Утро получилось затяжным, солнце никак не хотело подняться повыше и разогнать серые сумерки. «Кому-то повезет, если день будет длинным, – вяло подумал он. – Вот только сегодня – без меня». Собираясь завалиться на большой кожаный диван и пролежать там до вечера, он потянул на себя тяжелую дверь гостиницы.

В просторном зале «Ротонды» было прохладно. Пахло пылью и плавленым воском. По ночам Аликвис зажигал с десяток толстых свечей, и они наполняли бар оранжевой загадочностью неровного света. Иногда. А иногда отказывались гореть, и почерневшие фитили пускали к потолку пахучие струйки дыма вместо огня. Тогда он играл в темноте, на ощупь, и только рояль был его единственным союзником, его латами и копьем, его оруженосцем и верным скакуном в противостоянии Тьме, пожирающей мир.

Сна не было. Он почти разучился спать. Вместо забытья приходила длинная пауза, в течение которой можно было лежать, не шевелясь и почти не дыша, но Аликвис не отключался – слышал шорохи и вздохи пустого здания; потрескивание пружин кожаного дивана, на котором лежал; перестук капель из крана на кухне бара. Кран оставался приоткрытым, чтобы всегда знать – есть вода или опять пропала.

За опущенными веками не было темноты. Сегодня там царила Дина. Дина – испуганная, сердитая, удивленная, смущенная. Дина плачущая и улыбающаяся. Отчаянная, храбрая, сильная. Удивительная! Чудесная! Аликвис сердито потер глаза. Не помогло. Кажется, девушка обосновалась в его голове навсегда. «Дурак! – удивленно подумал он. – Я же никогда ее больше не увижу!» «Всегда» и «никогда» заставили горько усмехнуться. Может статься, что скучать по Дине придется совсем недолго…

Поначалу он считал дни, даже отмечал крестиком на найденном календаре с видом Зимнего дворца. За точку отсчета взял почему-то июль. Но быстро забросил это дело. Дни, часы, время – здесь это не имело никакого смысла. «Не забивай себе голову», – проворчал Доктор, когда Аликвис рассказал ему про календарь. Тогда он старика не понял, а теперь и сам дал бы такой же совет. Правда, «забить голову» хоть чем-нибудь хотелось непрерывно, потому что пустота на месте утраченной памяти изводила и нагоняла страх.