Всегда опрятная и привлекательная. Даже после 2-часовой тренировки, которой она занималась почти каждый день. Даже после вечеринок, на которые родителей часто приглашают, потому что каким может быть веселое светское мероприятие без самой яркой светской бабочки. Её смех делает всех немного счастливее. Он уж точно делал меня счастливей. Если ей придется танцевать, она будет танцевать так, словно это последний день в жизни, покачивая своими пышными бедрами и поднимая манящие руки в воздух. Если ей нужно поговорить, она говорит, привлекая всеобщее внимание к своему остроумию и знаниям.

Когда ты вырастаешь, то понимаешь, что смотрел через призму детской наивности и чистоты. Но мир оказывается темнее, сложнее и менее волшебным, чем мы когда-то думали. Как будто приоткрываться завесы, и мы можем увидеть всё таким, какое оно есть на самом деле. Я поменяла мнение о многом, но Аннабель Мартинез всегда будет одинаковой для меня.

Я сойду здесь с ума.

Единственным звуком в комнате было тихое гудение вентиляционной системы.

Вчера я попробовала заговорить с ним опять:

— Пожалуйста, просто дай мне знать, что происходит. Почему я здесь? Чего ты от меня хочешь?

Тишина.

Изоляция была невыносимой, и я жаждала любой человеческой связи, даже если это было с человеком, который взял меня в плен. Порой тишина сама казалась слишком громкой и мне приходилось говорить сама с собой, пытаясь сохранить рассудок.

Сегодня Айзек пришёл без рубашки, его рельефные мышцы блестели от пота. Видимо он выходил на пробежку. Его грудь учащённо вздымалась при каждом вдохе, а кожа была разгорячённой и красной. Он был такой мускулистый и мужественный. Я судорожно сглотнула от одной лишь мысли, что он может сделать.

Он подошел ко мне, и я почувствовала, как по моей спине пробежала дрожь. Когда Айзек присел на корточки рядом со мной, я почувствовала его запах. Его глаза впились в мои, и на мгновение я забыла, где нахожусь.

Айзек поднёс бутылку к моим губам, и я жадно выпила, чувствуя, как прохладная жидкость успокаивает мое пересохшее горло. Боковым зрением я видела, как напряглись его бицепсы при каждом движении. Мне было неловко находиться так близко к нему.

Мои руки и ноги все еще были связаны, и веревки впивались в кожу, причиняя невыносимую боль.

— Айзек, пожалуйста, развяжи меня. Это слишком больно. Хотя бы на долю минуты!

Несколько секунд он смотрел на меня своими бесстрастными глазами, не шевеля ни единым мускулом, а потом развернулся и ушёл.

Я чувствовала, как слезы катятся по моим щекам, а боль в моём теле усиливается. Я проклинал его про себя, но, похоже, это на него никак не подействовало.

Я закрыла глаза и попыталась контролировать свое дыхание, пытаясь успокоиться.

Он вернулся.

Айзек развязал мои руки и какую-то маслянистую жижу налил немного себе на ладони, потирая их друг о друга. Взяв мои руки в свои, он начал медленно массировать мои руки, прокладывая путь от пальцев к запястьям и вверх по предплечьям.

— Спасибо, — прошептала я.

Его прикосновения были такими нежными и трепетными, несмотря на то, что происходило последние дни. Но в тоже время я не могла отрицать облегчения, которые это мне принесло. Я закрыла глаза и откинув голову назад, издала тихий стон удовлетворения.

Это было слишком хорошо.

В комнате было тихо, если не считать звука его рук, скользящих по моей коже, и моего собственного дыхания. Невольно я стала наблюдать за его руками. Кожа была мозолистой и покрытой шрамами, свидетельствовавшими о тяжелой работе. Несмотря на мой страх и ненависть к нему, я не могла отрицать, что его прикосновения были нежными и успокающивыми.

Вскоре он закончил и, не говоря ни слова, свёл мои руки вместе и завёл обратно мне за спину.

Когда дни превратились в недели, я поняла, что Айзек не собирается разговаривать со мной в ближайшее время. И было не важно просила ли я, умоляла или кричала, чтобы он развязал меня или заговорил со мной или отозвался на какую-либо просьбу: он оставался стойким и молчаливым. Иногда казалось, будто бы он был статуей, холодной и бесчувственной.

Я пыталась скоротать время, считая в уме секунды, минуты и часы, но это только заставляло меня чувствовать себя ещё безнадежной.

Именно тогда мне пришла в голову идея общаться с Айзеком с помощью невербальных сигналов. Я пыталась поймать его взгляд и обозревать закономерности в поведении Айзека. Вскоре мне было легко сказать, когда он был в хорошем или плохом настроении, когда он был усталым или беспокойным, когда он обращал на меня внимание или игнорировал меня.

Несмотря на свой гнев и разочарование, я знала, что должна продолжать играть в игру Айзека, если хочу выжить. Поэтому я стала делать всё покорно и больше не задавала вопросов.

Казалось, прошла вечность с тех пор, как меня взяли в плен, и изоляция начинала сказываться на мне. Я поймала себя на том, что разговариваю сама с собой, пытаясь разобраться в том, что со мной происходит. Но ответа не последовало, только звук моего собственного голоса, эхом отдававшийся в темноте.

Однажды Айзек вошел в комнату и встал передо мной. Я чувствовала, как его глаза впиваются в мои. Моё сердце учащенно забилось.

Внезапно я услышала его глубокий и хрипловатый голос.

— Кристал, кристал, кристал… — он словно пробует моё имя на вкус.

— Ты заговорил…

Мне казалось, я начала бредить.

Он улыбнулся.

— Почему?

Айзек посмотрел на меня своими пронзительными глазами и глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Люди — социальные существа, Кристал. Социальная депривация может оказывать глубокое воздействие на психику. Я хотел сделать тебя более жизнерадостной, посмотреть, как ты отреагируешь на эту ситуацию и как справитесь без какой-либо внешней стимуляции.

Я не могла поверить своим ушам.

Этот жестокий сукин сын…

Он играл в игры с моим разумом, обращаясь со мной как с лабораторной крысой. Мой гнев быстро превратился в ярость.