Сердце ёкало: а что, если воевода уже вскрыл вину Володислава и между ними произошла ссора? В груди разливался холод, и хотелось бежать навстречу медленно приближающимся огням. О боги, да что же они так ползут?

Ни криков, ни усталого хохота, который всегда сопровождал даже позднее возвращение ловцов. Тишина, лишь шорох шагов и конский топ – тоже медленный, угрюмый. Как страшный сон… Не в силах выдержать этой тишины, Предслава сделала несколько шагов вперед, из ворот…

Вот они уже рядом. Передние ряды дружины смотрят на нее и молчат. Лица замкнутые, осунувшиеся, будто с войны идут. Не поздоровается никто, не похвастается добычей, ни пожалуется: дескать, голоден как волк, быка печеного съем…

За первыми рядами ехала волокуша. Добыча? Нет, волокуша не сильно нагружена, в ней, кажется, всего одна туша… никаких рогов… что-то темное… Медведь? При свете факелов не видно шкуры. Скорее это похоже на…

– Боги мои! – Предслава схватилась за грудь. – Это… это?

Перед ней остановился Сигге Сакс. Постоял, помолчал – то ли сам собирался с духом, то ли ее хотел подготовить. Его округлое, довольно полное лицо, рассеченное старым шрамом от правой стороны лба до нижней челюсти слева, в отблесках огня казалось постаревшим и суровым. Потом ответил:

– Воевода наш… Медведь заломал.

* * *

Ловчие князя Володислава знали, что в выбранном для загона участке ходят олени и косули, не считая разной мелочи. Они лишь не ведали, что за ночь туда подобрался медведь. Дичь выскакивала с широкой стороны лядины, попадая под стрелы и сулицы ловцов. Все смотрели туда, и потому Свенгельд заметил бурую тушу, на четырех лапах несущуюся прямо на него сбоку, когда та была уже совсем близко. Напуганный и разъяренный шумом и многолюдством, медведь шел на прорыв.

– Ого! – только и рявкнул Свенгельд, подхватывая рогатину.

Он так и поехал с той, что обнаружил утром возле своей лежанки. Приготовил ее в расчете на кабанов, но и медведя встретил с охотой.

Вокруг раздались крики. В бурого полетели стрелы. Частью они свистнули мимо, частью достигли цели, но стрелой медведя не остановить.

– Это мне! – крикнул Свенгельд и в радостном азарте подался навстречу зверю.

Увидев перед собой железный наконечник рогатины, тот встал на дыбы. Свенгельд ударил прямо под грудь; наконечник вошел в мохнатую тушу, однако медведь с яростным ревом пер вперед, норовя добраться до врага.

А потом Свенгельд ощутил, как упал напор на рогатину в его руках. Только потом расслышал хруст. Наконечник обломился, и медведь налетел на него воняющей душной горой, облапил, опрокинул, вонзая когти в бока и разевая пасть во всю ширь над головой упавшего…

Одновременно с этим отроки кинулись на него со всех сторон. Мгновенно медведь был утыкан десятком копий; стоял дикий рев, истошные вопли. О прочей дичи все забыли, спасенные олени и зайцы мчались сквозь строй ополоумевших ловцов и скрывались на другой стороне лядины.

Чья-то рогатина вошла медведю прямо в пасть и пронзила глотку, не дав желтым клыкам сомкнуться на голове Свенгельда; зубы заскребли по железу. Множество клинков вошло в мохнатые бока; еще живой, медведь был поднят на них и отброшен. Ошалелые, охваченные ужасом отроки даже не заметили тяжести туши, желая поскорее освободить воеводу из захвата.

Воевода был весь в крови – своей и медвежьей. Его попытались приподнять – кровь хлынула из горла. Из судорожно открытого рта вырвался хрип; кровь алела на полуседой бороде воеводы, словно пролитое на пиру вино. Не в силах говорить, он будто хотел что-то сказать, даже крикнуть безумным взглядом выкаченных глаз. Трехпалая рука приподнялась над древком обломанной рогатины – и упала в примятую траву.

Сигге Сакс и Эллиди с двух сторон вцепились в него, пытаясь быстро оценить, нужна ли перевязка. Но уже поняли, нет: сломанное ребро вошло в легкое и пробило насквозь. Видавшие подобные раны на поле битв старые хирдманы переменились в лице – все будет кончено прямо сейчас.

Эллиди сунул руку под окровавленную бороду воеводы и попытался нащупать жилку. Потом взял за запястье, вглядываясь в застывшие полуприкрытые морщинистыми веками глаза.

– Все, – тихо сказал Сигге.

Они двое сидели на земле по сторонам лежащего тела, остальные стояли тесным кругом. И никто не верил в случившееся. Несколько мгновений – и их бодрый, смеющийся вождь лежит бездыханным в луже сохнущей крови…

А два человека из стоявших над ним посмотрели на обломок рогатины, валяющийся рядом с телом, потом подняли глаза друг на друга. Оба они сделали все возможное, чтобы этого не произошло. Зная об этом, оба чувствовали глубочайшую растерянность. Это было еще не горе потери, не страх расплаты, не тревога о будущем. Лишь изумление перед хитростью и коварством злой судьбы – той, что сильнее сильнейшего.

Однако в главном судьба услышала и исполнила заветное желание Свенгельда, неоднократно высказанное вслух. Он умер быстро, с оружием в руках.

Киев, 7-й год после Ромейской войны

Они смотрели друг на друга и молчали. Каждый слишком хорошо понимал огромное значение случившегося, чтобы это можно было так сразу выразить в словах. Эльга прижимала к себе дочь, которую ей принесли после сна, а Мистина стоял, опершись ладонями о стол и наклонившись к ней. Одежда на нем была вывернута швами наружу: это так непривычно смотрелось на воеводе, знаменитом своим богатством и щегольством, что вид его внушал ужас. Казалось, не он один, а весь мир вдруг встал на грань яви и нави, с которой уже не сойдет таким же, каким был.

Эльге вспомнился далекий-далекий день, почти пятнадцатилетней давности, когда умер ее собственный отец. Тогда это она стояла перед Мистиной в вывернутой в знак свежей печали одежде и решала, как дальше быть. Делала выбор, который определил всю ее дальнейшую жизнь – и не только ее.

– И что ты будешь делать? – наконец спросила княгиня.

– Поеду туда. Ехать надо по-любому, его ведь нужно хоронить. Ута собирает пожитки.

– Она тоже поедет?

– Мы все поедем. Мы и все дети. Он ведь был их дедом… таким, каким наш род еще много поколений будет гордиться. О его погребении они будут рассказывать своим внукам, и они должны это видеть своими глазами.

– Да. – Княгиня встала и прошлась пару шагов туда-обратно. Браня завозилась у нее на руках, и Эльга покачала ее. – Разумеется. Такой человек… Не могу поверить, что он умер!

Мистина ответил лишь взглядом. Свенгельд был его отцом, и ему в эту смерть верилось еще труднее.

– Подожди, но надо же с кем-то… – Эльга оглянулась на дверь.

– Я уже за ними послал. Они придут сюда. Я при тебе поговорю с ними и уеду.

Эльга благодарно вздохнула. Мистина понимал ее не с полуслова, а даже с полумысли, и сам знал, что когда следует сделать. Прижимая к себе теплое, мягкое тельце Брани – той было уже десять месяцев, и с первого дня Эльга, держа ее в объятиях, испытывала ни с чем не сравнимое блаженство, – она уже думала о другом. Перебирала в мыслях имена и лица бояр. Все они… сейчас они сбегутся сюда… и хорошо, сбегутся… как хорошо, что Мистина позвал их сюда, теперь они оба будут знать, что киевляне об этом думают. Куда лучше, чем если бы те собрались у Гордезора, или Острогляда, или Честонега Избыгневича, и тогда Эльга знала бы их мнения и решения лишь в той мере, в какой они посчитают нужным ей рассказать. Но все они очень хотят услышать новость от Мистины, убедиться из первых рук, что давно ожидаемое и вправду свершилось, и потому явятся на княжий двор.