За последние несколько поколений, со времен Ильтукан-бека и до Олега Вещего, власть здесь менялась не раз, но обычай боярства уже прижился, ибо был удобен всем. По заведенному хазарами порядку киевские нарочитые мужи сами собирали княжью дань со своей волости, оставляя часть себе на содержание дома и собственной ближней дружины, необходимой для перевозки и охраны. И почти с тех же времен этим стали заниматься прямые потомки одной и той же семьи. Бывали у них и раздоры, когда родовичи требовали уступить почетное место – кто старше по родовому древу, тому и в Киеве сидеть, – но сейчас сильные уже отстояли свое право, и больше оно не оспаривалось. За несколько поколений бояре накопили богатства и утратили кровную связь с бывшим своим родом. Почти у всех существовал уговор с волостью брать оттуда невест, дабы не стать совсем чужими.

Помимо этого, нарочитые мужи охотно заключали брачные союзы и между сидящими в Киеве родами, и с приближенными каждого нового владыки: из хазар, древлян, руси. Кое-кто привозил невест из походов. В их лицах, говорах, именах, верованиях и привычках причудливо перемешались многочисленные народы, которых влекло в этот перекресток торговых путей. Но все вместе они были «великие бояре», нарочитые мужи киевские, составлявшие самостоятельную силу, считаться с которой приходилось уже всякому князю. Эльга убедилась в этом на собственном опыте. Именно эти люди когда-то привезли в Киев ее племянника, Олега Моровлянина, надеясь в нем найти достойного наследника его деда Вещего, и они же десять лет спустя заменили его на Ингвара и Эльгу, когда Олег-младший не оправдал их ожиданий.

Собираясь в дорогу, Мистина поначалу не обратил внимания на то, что за воротами двора собирается народ. Конечно, всех влечет к источнику важных новостей, все хотят посмотреть, как сын покойного поедет в Деревлянь на погребение!

Но вскоре стало ясно: привело людей сюда не простое любопытство.

– Что-то там оружия многовато… – озабоченно сказал Мистине Доброш, его давний соратник, еще со времен угличских походов юного Ингвара. – Все боярские люди: Избыгневичей, Братилюбовичей.

– Как – много?

– Да человек с три десятка. Ближе к воротам стоят, шелупонь всякую не подпускают.

– А ну пошли!

Мистина был не из тех, кто закрывает глаза на опасность и ждет, пока все само собой уладится. Тем более сейчас, когда сердце его было в скорби, а ум – в тревоге.

Жена его, воеводша Ута, тоже вышла из клети вслед за тюками, которые грузили на волокуши. Шум за воротами – признак присутствия множества взбудораженных людей – напомнил ей самые тревожные дни молодости: когда по урочищам Киева слонялся «вупырь», пьющий кровь людей и животных, а потом толпа разгромила двор старого князя Предслава и провозгласила владыкой Киева молодого Ингвара… Вроде бы не было никаких причин опасаться за себя, но в груди больно щемило от тревоги за детей. Старший, тринадцатилетний Улебушка, уехал на Волхов вместе с княжьим сыном Святославом, но на руках у Уты оставалось четверо младших: три девочки и мальчик, шестилетний Велерад.

Подошли две ее младшие дочери: Держана и Витяна, десяти и пяти лет. Каждая несла в котомке своих кукол со всеми нужными им в дорогу пожитками.

– Нам нужно льна, мы будем шить «печаль», – важно сообщила матери Держана.

Она имела в виду «печальную сряду» для кукол: они давно не видели значительных похорон и не играли в них, поэтому куклы были не готовы должным образом. С тех пор как братец Святша уехал из Киева, для девочек и их кукол наступила мирная жизнь: без «хазарского набега», «Ильтуканова побоища», «Дирова разорения», «похода на Ромею», «аварского плена» и тому подобного. Благодаря плодовитым Дивиславнам, их названным сестрам, уже вышедшим замуж, они теперь по большей части играли в «бабьи каши»[9].

– Конечно, мои лебедушки, – кивнула Ута. – Но только я все уже уложила. Мы как на место приедем, я вам сразу выдам, и сядете шить.

Она видела, как муж с двумя отроками и Доброшем прошел к воротам, и прижала к себе дочерей. В последние пятнадцать лет Ута жила хорошо: в богатстве, чести и почете. Но слишком много испытаний, тревог и горя обрушилось на нее в юности, когда судьба вытолкнула их с Эльгой во взрослую жизнь, и с тех пор мирные времена казались ей лишь затишьем перед очередной бурей. И теперь чутье подсказывало ей: это если и не сама гроза, то уже первые отдаленные раскаты за небокаем…

Мистина вышел за ворота и остановился перед проемом, уперев руки в бока и выпрямившись – будто бросал вызов всему свету. Его лицо выражало решимость и некоторое пренебрежение к стоявшим перед ним, а нос, когда-то очень давно сломанный и заметно свернутый на сторону, усиливал впечатление воинственности. Кафтан швами наружу он так и не дал себе труда переменить, и теперь от вида его веяло жутью, как от гостя из Нави. Дружелюбным он не выглядел.

В былые времена Мистина часто внушал своему побратиму Ингвару, слишком уж прямому и порой нелюбезному для князя: «Да не должен ты их всех любить! Но они должны думать, будто ты их любишь, и тогда они куда охотнее пойдут за тебя умирать!» У него-то прекрасно получалось внушить кому угодно, что он, Мистина Свенельдич, испытывает к собеседнику истинно братское расположение. Но сейчас ему было не до того. У него, в конце концов, отец умер!

Да, все как сказал Доброш. Три десятка человек боярских оружных отроков – за много лет все эти рожи Мистине примелькались, – кто с мечом, кто с топором.

– На кого ополчились, орлы? – Он взглянул в одно лицо, в другое, отыскивая старшего. – Чего бояр покинули?

«Орлы» не ответили, однако попятились.

– Не толпись здесь, сейчас волокуши будем выводить, еще заденем кого, – бросил Мистина. – Тут не свадьба, пирогов не будет.

– Постой, Свенельдич! – окликнул кто-то.

Мистина обернулся. Ради сокрушительной славы отца его и сейчас, когда ему было за тридцать и он много лет был старшим киевским воеводой, порой называли по отчеству.

Из-за спин своих отроков вышел Доморад.

– Ты что же – всем двором собрался?

– Всем двором. – Мистина остановился.

– Жену с детьми лучше бы тебе тут оставить.

– Не думаю. Мой отец, знаешь ли, был свекром моей жене и дедом моим детям. Если они не проводят его к богам, это будет обида для него и позор для них.

– И все ж таки лучше бы ты их оставил. Дорога дальняя, в Деревляни опасно. Ты б еще в степь на Калды-бека бабу с детями потащил! Сам поезжай, их оставь. А уж мы приглядим, чтобы никто не обидел.

Мистина слегка переменился в лице и положил руки на пояс. Доморад напрягся, но постарался не подать виду: все же у него за плечами тесным строем стояли собственные отроки.

Мистина молчал и лишь рассматривал Доморада с таким вниманием, будто перед ним вдруг села жар-птица с молодильным яблоком в клюве. Тот тревожился все больше. Взгляд этих серых глаз был словно стальной клинок, плоской холодной стороной гладящий по голой коже.