— Не получал, а может, ещё и получу.

И, чувствуя, что нелёгкая уже понесла его и что остановиться нет уже никакой возможности, он стал врать: какой он замечательный ученик и как его все любят и уважают — и в колхозе, и в школе, и в пионерском отряде. Вот задали им, например, на днях восемь задачек. Другие ребята и восьми не могут сделать, а он, Володька, посидел, подумал и вместо восьми двадцать восемь решил! Учительница даже специально ходила в роно, чтобы позволили ему вместо пятёрки шестёрку поставить, да там не позволили: говорят, надо в Москву писать, самому министру.

— Ох-хо-хо! — загремело под толевым навесом. — Это кто же такой? Ты чей будешь, парень?

— Да это ж Чубатый, — раздался из темноты молодой насмешливый голос. — Наш, федосьинский бывший… А ну, Чубатый, давай поври там ещё чего-нибудь.

— А ну его, болтуна, — перебил одноглазый парень и опять заговорил: о том, что у них в артели строится гидростанция, что к Новому году в домах будет свет, а на будущий год, может, и своя мельница и маслобойня заработают… Володька попробовал слушать, но язык у него чесался, ему хотелось не слушать, а говорить самому. И он стал вполголоса рассказывать усатому старику, который один ещё продолжал слушать его, какое он, Володька, нашёл выгодное и полезное дело: собирает старые кости и сдаёт их в утильсырьё…

— Да, это дело доброе, — согласился старик. — Это ведь и государству польза. И много уже собрал?

Володька сказал, что пока ещё не так много: десять пудов только. Но и то ведь неплохо: девяносто восемь рублей заплатили.

— Ну? — удивился старик. — Чего же так дорого?

— А у меня потому что кость особенная.

— Какая же она может быть особенная?

— Хэ! — усмехнулся Володька. — А вот вы приходите ко мне — сами увидите…

Во дворе уже темнело. Дождь не переставая стучал по толевой крыше, но людей под навесом становилось всё меньше и меньше: то одного, то другого подводчика вызывали на мельницу. Наконец Володька остался вдвоём с усатым стариком. Старик разложил на коленях ситцевый в чёрную крапинку платок, достал из-за пазухи большой рыжий огурец, краюху домашнего деревенского хлеба и головку чесноку, перекрестился и стал ужинать. Отворачиваясь, чтобы не слышать раздражающего запаха чеснока и не глядеть на соблазнительную краюху, Володька продолжал болтать всякий вздор, а сам против воли всё косился на хлеб и на огурец и с сожалением думал, что напрасно он сказал давеча про шоколад. Теперь неудобно огурца попросить. А старик бы дал, он добрый…

— В воскресенье батька мой в Рязань ездил, — лениво хвалился Володька, глотая слюну и чувствуя во рту противный, кислый вкус горелой ржаной корки. — В Рязань, я говорю, батька мой ездил. Я ему денег дал… Он себе шляпу купил, а мне — фотоаппарат и когти железные…

Старик слушал Володьку молча, похрупывая огурцом и глядя куда-то в сторону. Но тут он перестал жевать, нахмурился и посмотрел на мальчика.

— Какие когти? — сказал он.

— Ну, какие… Обыкновенные. Железные. Знаете, на которых монтёры на столбы лазают?

— Ну, знаю. Монтёры лазают. А тебе они зачем?

— Как зачем? Ну, мало ли… Белок можно ловить.

И, перебивая самого себя, Володька стал рассказывать, какой он замечательный охотник, какую великолепную лисицу он подстрелил нынче осенью и какое удивительное, трёхствольное ружьё видел он у своего дяди-генерала в Москве.

Старик доел огурец, остатки хлеба и сала завернул в платок, спрятал узелок за пазуху и поднялся.

— Н-да, — сказал он. — Ружьё, говоришь? Трёхствольное? У генерала? Ну, ты меня извиняй. Я пойду. Лошадь надо пойти посмотреть.

И, не дослушав Володьку, он вышел из-под навеса. Володька посмотрел ему вслед, прилёг на оставленный кем-то мучной мешок и только хотел обидеться и подумать, какой он несчастный и одинокий человек, как вдруг старик снова заглянул под навес.

— Эх, парень, парень, — сказал он, покачав головой. — Пустой ты человек, вот что я тебе скажу…

Володька привстал на коленки и с испугом смотрел на старика: чего это с ним?

— Пустая ты, я говорю, личность, — повторил старик. — Балаболка ты. В голове у тебя… знаешь…

И старый колхозник вздохнул и посмотрел на мальчика с таким видом, словно хотел сказать: и чёрт не разберёт, братец, что у тебя в голове.

— А ну, дай мешок, — сказал он. — Пойду лошадь кормить.

И, выдернув из-под Володьки мешок, старик ушёл.

На улице уже совсем стемнело, когда Володька вышел с мельничного двора.

Поёживаясь, дошёл он до запруды и посвистел. Никто не откликнулся. Даже собака убежала.

«Пойду домой, — решил Володька. — Шут с ним, пускай убивают».

И, решившись на такой подвиг, он храбро зашагал по направлению к дому.

Ещё издали он увидел вещи, которые заставили его разинуть рот.

Во-первых, на улице, перед их домом, горел электрический фонарь! Ещё вчера никакого фонаря здесь не было. Ведь вчера ещё монтёры только провода вешали. А сегодня на улице было так светло, что хоть книжки читай. Конечно, в другое время Володька порадовался бы такому великому событию. А сейчас… Нет, уж сейчас лучше бы и не было этого фонаря, потому что при ярком, ослепительном свете его Володька увидел, что перед крыльцом их дома стоит двухколёсная, чёрная, похожая на сундук тачка. Он сразу угадал, что это значит.

«Только этого и недоставало!» — подумал он, чувствуя, как опять по спине его побежала электрическая струйка.

С бородатым утильщиком он столкнулся в дверях. Отец провожал его, выпуская на крыльцо, и, почёсывая затылок, глуховатым смущённым голосом говорил:

— Уж ты извини, хозяин. Я сам понимаю. Да ведь что ж поделаешь. Такой уж он у меня индюк уродился.

— Да ладно. Чего там. Бывает, — басом ответил утильщик.

— А вот он, кажись, и сам, — сказал он, увидев Володьку. — Здорóво, купец!..

Володька попятился, хотел сделать вид, что не узнаёт утильщика, поднял брови и открыл рот, чтобы спросить что-то, но отец не дал ему слова сказать.

— Ты что же это, а? — сказал он, надвигаясь на Володьку. — Ты что ж это, я говорю, заставляешь рабочего человека попусту ноги трепать?!

— Какие ноги? Какого человека? — удивился Володька.

— Ладно, — перебил его отец. — Комедию ломать после будешь. Ты какие это, скажи, пожалуйста, кости выдумал продавать?

— Ничего не понимаю. То ноги, то кости… Какие кости? — сказал Володька, но посмотрел на отца и понял, что даром время терять незачем — всё равно не отвертишься.

— Ах, кости, — забормотал он. — А кости… кости я…

— А ну, — сказал отец и мотнул головой в сторону двери.

Володька почему-то на цыпочках прошёл в комнату и, не раздеваясь, присел к столу. На столе лежали хлеб, нарезанная кусками селёдка и луковица. Отколупнув кусок хлеба, Володька обмакнул его в селёдочный рассол и стал есть. Голова его тем временем лихорадочно работала. Наспех, торопливо придумывал он план спасения.