хвоста лангуста, она попадала в раскрытые клешни омара, пыталась выбраться из их страшных объятий, вслепую била по твердым панцирям, сбившимся в один большой клубок, пыталась кричать — и не могла, ибо вода заливала ей лицо, жгла губы, пока в конце концов из этой свалки она не полетела куда-то вниз, на самое дно каменного резервуара. Девочка просыпалась на холодном полу, рядом со слишком узкой кроватью, и чувствовала на губах соленый вкус слез. Вот тогда — в первый и последний раз — она затосковала по темному, безопасному шкафу, который Мария-Анна ле Бон принесла в приданое мужу. Даже самый ужасный вихрь не мог занести внутрь шкафа омара или огромного разъяренного лангуста со стальными глазами, гораздо более опасного, чем те, которые жили в рыбачьем порту Пулигане…

На следующий день у нее не хватило смелости спросить, какое решение жены довел до сведения Кристин ле Галль доктор, однако сама тетка, впервые за время пребывания девочки в Варшаве, с самого утра предложила ей пойти на прогулку в Лазенки и там, глядя на зеленую воду пруда, призналась в предательстве, она, Кристин, обещала им несмотря ни на что остаться в Варшаве.

— Просили меня об этом, настаивали. А я… видишь, — говорила она почти шепотом, — уж очень я себя чувствую связанной с этим городом, с этими людьми. Правда, кое с кем бывает тяжело, но все Корвины интересные, их волнует многое из того, что раньше мне было чуждым, о чем я не имела понятия. Я люблю музыку — как когда-то любила ее Жанна, которая никогда… Ну ладно, не будем об этом. Я здесь часто хожу с девочками в театр, оперу, на концерты. И не смогу без этого обойтись, а в Геранде… отвезя тебя домой, я могла бы попробовать устроиться в Париже. Да… Ведь там живет Люси. Ее муж, ле Тронк, — он неплохо зарабатывает. Но что бы я делала там, где они живут, на улице Батиньоль, с моим акцентом, который может сойти за парижский только здесь? И они стеснялись бы меня, как сейчас я…

Она замолкла, но Анна-Мария почувствовала, как эти слова кольнули ее. Девочка хотела спросить: неужели же она стесняется ее, маленькой бретонки, но не могла выдавить из себя ни слова. А та продолжала:

— Нет, нет. Я не могла бы никого учить. Что же тогда? Место на почте благодаря протекции Люси? Или в конторе? В каком-нибудь магазине? Jamais! Теперь это уже не для меня. Я привыкла к хорошей жизни, к красивой мебели, к ярко освещенным, большим квартирам…

— Чужим, — несмело заметила Анна-Мария.

— Ну и что? Да, к чужому богатству. Но я пользуюсь им, могу ездить за границу или отдыхать в Закопане или Рабке. Всегда в самых лучших пансионах и, к счастью, одна с детьми, потому что она… Она…

— Ты боишься ее?

Кристин резко обернулась.

— А ты? Ты — нет?

Они долго сидели молча. Сентябрьское солнце белыми пятнами лежало на кронах деревьев, на зеркале пруда и на крепко сжатых кулачках Анны-Марии.

— Странно, — вздохнула Кристин. — Когда я сидела на пляже в Пулигане, передо мной был океан без конца и края. Здесь я смотрю на узкую полоску воды и вижу даже траву на противоположном берегу, но именно здесь, а не там, я чувствую… пространство. Может быть, ты еще слишком мала, чтобы это понять. Чтобы почувствовать, как это выглядит, когда неожиданно открывается окно в другой, широкий мир.

Анна-Мария задумалась, стараясь вспомнить свои ощущения, потом призналась:

— Что-то похожее я чувствовала на ферме. Поутру, открывая дверь шкафа, во время каникул. Здесь… да. Здесь я это чувствую чаще.

— Чувствуешь — что?

— Пространство. Каждый вечер, когда ложусь в кровать. Открытую. Только… Святая Анна Орейская! Всю ночь меня мучают какие-то кошмары.

Кристин ле Галль кивнула головой и ответила после долгого молчания:

— К сожалению, в этой стране живут ярче, содержательнее, чем в Геранде, но здесь не спится так спокойно, как у нас…

Знакомые Кристин уезжали в Париж только после двадцатого сентября. Пани Корвин, убедившись в том, что «эта малышка» не останется надолго в Варшаве, перестала ее замечать и сразу же после того, как Олек пошел в школу, впервые надев форму и отправившись с мадемуазель на Смольную, в гимназию Замойского, вернулась к Адаму.

— Ты не ревнуешь ее к брату? — спросила Анна-Мария подругу, видя ее холодное прощание с матерью.

Эльжбета возразила со смехом, который должен был прозвучать иронически, а получился неискренним:

— Ты же сама видела. Она едва коснулась губами моей щеки. Зато очень гордится своим любимцем и, когда они куда-нибудь идут вместе, воображает, что их принимают за мужа и жену. Она при нем чувствует себя еще более молодой, чем на самом деле.

— А разве она молодая? — удивилась Анна-Мария, для которой женщина около сорока, к тому же еще мать четверых детей, была такой же старой, как бабка ле Бон.

Эльжбета пожала плечами.

— Она в два раза его старше. Ведь Адаму, который в этом году сдал на аттестат зрелости, только что исполнилось семнадцать лет. Я все время слышу, что раньше девушки выходили замуж очень рано, это так, но она никогда не хвасталась, что побила рекорд прабабки. Та пошла под венец, когда ей еще не исполнилось и шестнадцати. И это единственный проверенный факт. А остальные… Мама постоянно ошибается, а секретарша буни сказала недавно, что чувствует себя, по правде говоря, ненужной, ибо пожилая пани, хоть «ей довольно много годочков», прекрасно справляется с чтением даже мелких объявлений в газете.

— Так зачем ей секретарша? — удивилась Анна-Мария, для которой окруженная садом пригородная вилла начала вырастать до размеров бывшего баронства Геранд — со старым замком, соляными озерами и песчаными дюнами.

— Ох, для того, чтобы постоянно кого-то иметь возле себя, на кого можно покрикивать, посылать туда, сюда. Кроме того… Об этом не принято говорить, но из-за того, что буня страдает бессонницей, она ведет странный образ жизни. Спит два раза в сутки — сразу же после обеда и с часу до четырех ночи.

— Это значит, что она полдня спит?

— Прабабка? Но она — как сама объясняет — после обеда ложится только вздремнуть. Самое большее на час, а потом идет гулять, музицирует на рояле, принимает гостей и играет в карты.

— Святая Анна Орейская! А что она делает после четырех часов ночи?

— Лежа в кровати, пишет мемуары. Потом одевается, в пять пьет очень крепкий чай и два часа разбирает свою корреспонденцию, а затем эта бедная секретарша Крулёва читает ей газеты…

— Ты с ума сошла? Ведь Крулёва — это