какой-то миллиметр! Снаружи у пиццерии всегда толпа — приезжие, дети, местные. Там можно быстро перекусить, купив кусок пиццы. Как правило, пиццу с удовольствием уминают, сидя у церковной ограды. Пока моя пицца печется, я жду у стойки. Морщинистый венецианец, облаченный в лен, пожилой и какой-то дерганый, покупает по куску пиццы себе и супруге. Любой кусок здесь стоит полтора евро. Старик раздраженно сетует, что куски неодинакового размера, что его обделили, что жене достался больший кусок. Та делает вид, будто не слышит его; на губах дамы играет загадочная улыбка. В конце концов старик заставляет девушку поменять кусок на другой. Она обслуживает его без споров, молча, посматривая на него с жалостью.

Теперь я иду в соседнее кафе-мороженое, джелатерию «Millevogllie» («Тысяча капризов»), чтобы удовлетворить свой «сахарный психоз». Девица за стойкой раздражена и не скрывает этого. Из колеи ее выбила пара ультрамодных молодых китайцев, которые хотят попробовать по шарику каждого сорта, но при этом ни слова по-итальянски они не знают. Надо видеть, как она возводит к небу глаза, что-то неодобрительно бормочет, смотрит на китайцев едва ли не с отвращением, пока те тычат пальцами в витрину. Наконец она привстает на цыпочки, вздыхает и демонстративно громко повторяет заказ на итальянском, при этом бросая на меня извиняющиеся взгляды, как если бы я была соучастницей ее игры.

Китайцы обслужены. Девица поворачивается ко мне со вздохом облегчения, как бы говоря: «Ох уж эти иностранцы, от них одна морока». Я заказываю два шарика со йогуртовым вкусом, один тирамису и еще один ореховый. Расплачиваясь, обращаюсь к ней с полувопросительной интонацией:

— Мой итальянский не так уж плох, правда?

Поразительно, как обычное для продавцов приветливое оживление мгновенно испаряется, стоит попытаться завести разговор на общие темы.

— Ваш итальянский? Нет, он не плох, — говорит она любезно. — Я вас понимаю.

И бодренько дает мне отмашку — не задерживай.

Назавтра начинаются трудовые будни, но от работы меня отрывает мамин звонок. Удивительно, но на сей раз она заставляет меня страдать, хотя обычно (всегда!) моя мамочка — самый понимающий, самый тонкий и тактичный человек в мире. Только не сегодня! Разволновавшись оттого, что мы не созванивались в течение аж двух суток (сорок восемь часов), мама позвонила Стеф на мобильник и спросила, все ли у меня в порядке. С ума сойти: мне опять тринадцать лет!

— Мамуля! Стефания решит, что мы с тобой сумасшедшие. Я меньше всего хотела кого-то здесь напрягать, а теперь бедной Стефи приходится нянчиться не только со мной, но еще и с тобой!

— Понимаю, Мин (мое детское прозвище), прости, — сокрушенно говорит мама.

Примерно через час звонят в дверь. Звонок настойчивый, резкий — от неожиданности я подпрыгиваю и тут же слышу вопль:

— Бидиша!

Пулей лечу к двери, открываю. О нет, только не это! — за дверью Стеф со своей матерью, первая взирает на меня встревоженно, вторая холодно и сурово. К тому же обе они отшатываются, увидев, в каком я виде: татуировки, серые шорты, серая майка (и то, и другое сильно измято), пыльные ноги, даже волосы под мышками в пыли, будто в пудре. Эта квартира ужасно пыльная — венецианская проблема. Один влажный день, и весь город наполняется мельчайшими частицами прилипчивого серого ила.

Стою перед ними растерянная, униженная — неотесанная деревенщина.

— Господи! Стеф!

— У тебя все в порядке? — произносится с подчеркнутым упреком.

— Да, да, все нормально, все хорошо. Мне очень жаль, что мама тебе позвонила. Так неудобно! — мямлю смущенно, потому что понимаю: виновата, разумеется, не мама, а я сама.

— Да ничего страшного, — отвечает Стеф, — моя мама делала так сотни раз.

— Да, — ледяным тоном подтверждает беспощадная Лукреция. За все время она не шевельнулась и, кажется, даже не моргнула.

— Но я звонила тебе вчера, наверное, сто раз, — наступает Стеф.

— Разве ты вчера не уезжала?

— Я вернулась в одиннадцать, тут были фейерверки по поводу Феста дель Реденторе… Я думала: «О нет, она отключила телефон…» — но тут звонит твоя мама… Так что мы шли сюда, ожидая узнать, что ты умерла.

— Нет, у меня все отлично, простите меня. — Я окаменела от стыда, не в силах поднять глаза на подругу, в довершение всего у меня вдруг вырывается мерзкий, подобострастный смешок.

— Почему же ты мне не позвонила? — спрашивает Стеф. Она не на шутку раздосадована.

Тут вступает Лукреция и начинает (справедливо) меня отчитывать.

— Конечно, ничего страшного в этом нет. Но если ваша мама звонит нам и она взволнованна, мы просто обязаны что-то предпринять.

— Я понимаю и прошу прощения. Больше такого не повторится. — Именно эти слова, как я осознаю только сейчас, следовало сказать с самого начала.

Теперь Стеф по-итальянски отчитывает свою мать, а мне говорит:

— Бидиша, пойми, мы просто беспокоились о тебе. Звони мне, о’кей?

Я приглашаю их войти, но они отказываются, так как с ними Неро и он устал (я вижу, как он распластался за дверью). Стефания по-прежнему обращается ко мне со смесью суровости и нежности, теперь она отчитывает меня за то, что я не позвонила ей после разговора с мамой.

Когда они ушли, я реву от стыда и бессилия, а потом звоню маме:

— Привет, мамочка. Я просто подумала, что тебе будет интересно: только что у меня были Лукреция и Стеф. Они колотили в дверь и устроили мне разнос. Представляешь, какой позор?

— Ох, Мин, бедная моя, я так тебе сочувствую. Но зачем они приходили?

— Потому что разволновались из-за меня. Точнее, беспокоилась Стеф. Лукреция была раздражена. Они теперь как мои венецианские родители, буду плохо себя вести — накажут и отправят домой.

На другой день меня мучит раскаяние, и я договариваюсь встретиться с подругой на мосту по дороге к вокзалу, на ее стороне. С верхней точки моста я вижу Стефанию издали — картинка из каталога Эмилио Пуччи: наряд из черного льна, зеленые шлепанцы, а рядом — обмякший от жары и усталости Неро. Мы идем в магазин мобильной связи «Vodafone», расположенный рядом с многолюдной, в мишурном блеске Кампо Сан-Маркуола.

Для меня это страшноватый и даже, я бы сказала, растлевающий, в моральном смысле, опыт: сверкающий стерильной чистотой салон, весь серебряно-красный, в фирменных цветах, в штате исключительно красотки, которые к тому же тараторят как пулеметы. Все они трехметрового роста, все загорелые и устрашающе деловитые. Униформа — облегающие черные брючки и подчеркивающие фигуру красные рубашки поло, в вырезе между грудей — о, господи! — огромные связки ключей, что выглядит очень пикантно. Предстать перед ними с моими куцыми