Мириам отвечала ему голосом, лишенным всякого выражения. Она помнила, с какой радостью дети встретили няню после нескольких дней ее отсутствия из-за болезни. Помнила печальный взгляд Луизы, ее непроницаемое лицо. У нее в ушах до сих пор звучали ее сбивчивые и немного нелепые извинения: няня стыдилась, что уклонилась от исполнения своих обязанностей. «Этого больше не повторится, – твердила она. – Даю вам слово».

Конечно, достаточно принять решение и положить конец этой истории. Но у Луизы есть ключи от их квартиры, она все о них знает, она так глубоко проникла в их жизнь, что ее просто так не выставишь. Они выгонят ее, но она вернется. Они скажут ей «прощай», а она будет колотить им в дверь и все равно прорвется, изрыгая угрозы, как покинутый любовник.

Стефани повезло. Когда она перешла в среднюю школу, мадам Перрен, тогдашняя хозяйка Луизы, предложила записать девочку в парижский лицей, гораздо более престижный, чем ближайший к их дому коллеж в Бобиньи. Она хотела по заслугам вознаградить Луизу за все ее труды.

Но Стефани не оценила ее благородства. Не успела она отучиться в третьем классе[2] и пары недель, как начались неприятности. Она нарушала дисциплину. На уроках смеялась в кулак, бросалась книгами, грубила учителям. Одноклассники считали ее прикольной, но не любили. Дневник с оценками, замечаниями и приглашениями матери к директору она от Луизы прятала. Прогуливала уроки. Днем валялась на скамейке какого-нибудь сквера в Пятнадцатом округе и курила очередной косяк.

Как-то вечером мадам Перрен вызвала няню, чтобы выразить ей свое глубочайшее разочарование. Она чувствовала себя обманутой. Из-за Луизы ей пришлось испытать жгучий стыд. Она опозорилась перед директором – а ведь ей стоило большого труда уговорить его принять Стефани. Через неделю девочка должна явиться на заседание дисциплинарной комиссии. Вместе с Луизой.

– Считайте, что ее будут судить, – холодно добавила хозяйка. – Ваше дело – ее защищать.

* * *

Ровно в 15:00 Луиза с дочерью вошли в зал. Это была круглая, плохо отапливаемая комната с большими окнами-витражами зеленого и голубого цвета, как в церкви. За широким деревянным столом сидели учителя, советники и представители родительского комитета – всего человек десять. Они выступали по очереди.

– Стефани ведет себя неадекватно. Дерзит, никого не слушает…

– Девочка она неплохая, – добавил кто-то. – Но когда на нее находит, ее не уймешь.

Члены комиссии удивлялись, что Луиза не реагировала на тревожные сигналы. Она ни разу не пришла побеседовать с учителями. Ей звонили на мобильный и даже оставляли сообщения, но она ни разу не перезвонила.

Луиза умоляла дать ее дочери еще один шанс. Плача, она рассказала, что посвящает все свое время уходу за детьми и наказывает их, если они не слушаются. Что она не разрешает им делать уроки при включенном телевизоре. Луиза говорила, что у нее свои принципы и большой опыт в воспитании детей. Мадам Перрен предупреждала ее не зря: все это действительно напоминало судилище. Судили ее. Плохую мать.

Люди, сидевшие в пальто за огромным деревянным столом в холодном зале, качали головой и повторяли: «Мадам, мы не сомневаемся в ваших благих намерениях. Мы уверены, что вы делаете все, что в ваших силах».

Учительница французского, миниатюрная изящная дама, спросила:

– Сколько у Стефани братьев и сестер?

– Ни одного, – отвечала Луиза.

– Но вы ведь говорили о многих детях?

– Да, о детях, с которыми я сижу. Я за ними приглядываю. И можете мне поверить, моя хозяйка очень довольна тем, как я воспитываю ее детей.

Их попросили подождать за дверью, пока они будут совещаться. Луиза поднялась и послала членам комиссии улыбку, казавшуюся ей воплощением светскости. В коридоре, глядя в окно на баскетбольную площадку, Стефани продолжала глупо хихикать. Слишком полная и слишком высокая, с завязанным на макушке хвостом она выглядела комично. На ней были короткие пестрые шорты, делавшие ее задницу необъятной. Торжественная атмосфера заседания ничуть ее не испугала, только нагнала на нее скуку. Она ни капли не боялась, напротив, ухмылялась, как будто все эти училки в старомодных мохеровых свитерах и бабушкиных косынках были бездарными артистками и разыгрывали перед ней нудную пьесу.

Стоило Стефани покинуть зал, как к ней вернулось хорошее настроение и привычная бравада неисправимой двоечницы. Она хватала за руки ребят, выходивших из класса, подскакивала к ним, а одной застенчивой девочке прошептала что-то на ухо, отчего та, не сдержавшись, фыркнула. Луизе хотелось влепить ей пощечину, задать ей хорошую трепку. Должна же она наконец понять, каких унижений, каких жертв ей стоило растить такую дочь, как она. Нюхнула бы она, чем пахнет материнский пот! Ей хотелось передать Стефани свои страхи, вырвать ее из состояния идиотской беззаботности. Обратить в труху все, что еще оставалось от ее детства.

В шумном коридоре Луиза еле сдерживалась, чтобы не показать, как ее трясет. Она только прикрикивала на Стефани, требуя, чтобы та замолчала, и все крепче сжимала пальцами пухлое запястье дочери.

– Вы можете войти.

Классный руководитель просунул голову в дверь и пригласил их вернуться в зал. Они совещались не больше десяти минут, но Луиза не догадалась, что это дурной знак.

Мать с дочерью вошли, и он сразу взял слово. Стефани, объяснил он, дурно влияет на весь класс, и им не удается с ней справиться. Они приложили все старания, перепробовали все педагогические методы, но не добились успеха. Они исчерпали все свои возможности. Чувство ответственности не позволяет им превращать в заложников весь класс. «Не исключено, – заключил он, – что для Стефани будет лучше, если она перейдет учиться в другую школу, в своем районе, в более привычном для нее окружении, в понятной системе координат. Вы понимаете?»

На дворе стоял март, но зима не желала отступать. Казалось, холод будет длиться вечно. «Если вам требуется помощь для решения организационных вопросов, этим займутся специальные сотрудники», – добавила консультант по профориентации. Луиза ничего не понимала. Стефани отчислили.

В автобусе по дороге домой Луиза молчала. Стефани сидела в наушниках и ухмылялась, глядя в окно. Серой улицей они шли к дому Жака. Проходя мимо рынка, Стефани задержалась, рассматривая заполненные прилавки. Луизу охватила ненависть к дочери, к ее беспечности и подростковому эгоизму. Она схватила ее за рукав и с невероятной силой и грубостью потащила за собой. Ее душил черный-пречерный гнев, выжигая внутренности. Ей хотелось вонзиться ногтями в рыхлую плоть дочери.

Она толкнула калитку и, едва заперев за собой дверь, набросилась на Стефани с кулаками. Сначала она била ее по спине, лупила что было сил, и Стефани упала на пол, съежилась и закричала. Луиза продолжала ее бить. В ее хрупком теле проснулась неведомая мощь, и она хлестала дочь по щекам, драла за волосы, отрывая от головы ее руки, которыми та пыталась защититься. Она наотмашь ударила ее по глазам, обозвала последними словами и расцарапала до крови. Когда Стефани перестала двигаться, Луиза плюнула ей в лицо.