— А пускай ее тебе целуют другие!

Ион Котоман часто-часто заморгал ресницами. Либо свет окончательно перевернулся, либо сам он сошел с ума. Как могли сорваться с языка его сына этакие дерзкие словеса? Но тут боярин увидел вдруг, что Григоре вырос в мужика с грудью Сфармэ-Пятрэ и руками Стрымбэ-Лемне[104]. Высокий, плечистый, могучий. Его это отпрыск или не его? Он растил его с пеленок, пичкал его всевозможной премудростью, какая только требовалась боярчонку того времени, женил, часто ездил к нему на новое хозяйство. Но лишь теперь заметил, сколько в сыне было неуемной силы. К тому же, сын был вооружен. На поясе у него сверкали сабля, кинжал и пистоли.

— Что стряслось? — спросил Ион Котоман.

Григоре тоже несколько пришел в себя. Но продолжал с прежней яростью:

— Позапирались здесь все, начнись потоп — вы и не услышите. Не изволишь ли сказать мне, где Настасия?.. Ее нигде нет! Нынче ночью ее похитили!

Старик надвинулся на могучую грудь сына.

— Что такое ты сказал? А ну, повтори!

— Я сказал, батюшка, кто-то похитил Настасию.

— Кто похитил? Каким образом?!

— Понятия не имею. Знаю только, что ее нигде нет, и никто не может ее найти!

Глаза Иона Котомана сверкнули. Тело вновь обрело прежнюю живость и силу, которые, казалось, оставили его вместе с утраченной молодостью. Повернувшись к сеням, боярин загремел:

— Эй, вы, живо! Сапоги, платье, оружие!

Когда все требуемое доставили, боярин, торопливо одеваясь, вновь окрысился на сына:

— Твоя-то милость еще здесь? Не гонишься еще за злодеем? Ума не хватило, что ли, послать за мною кого-нибудь другого?

— По следам за вором спешит уже брат Петря.

— Вот оно как! Значит, есть уже и следы! В городе, здесь, в ином ли месте?

— Были бы в городе — нашли бы мы его давно и бросили к ногам твоей милости на твой суд. Это, видать, нездешний.

— А что говорят слуги? Собаки-то голоса не подали?

— В том-то и загвоздка. Не шелохнулося ни листка, не залаял ни один пес, пока не развиднелось как следует. Когда же стало светло, двинулся я было к Архипу ковалю, надо было кой о чем договориться. У Архипа-то, как твоя милость знает, язык без костей, текут с него всякие байки, как с мельничного колеса вода. Не стукнет ни разу молотом, коли десятка слов перед тем не скажет. И вот, сгибая и разгибая на наковальне подковы, Архип мне и поведал, что учуял своим прокопченным носом, будто на окраине города в ту ночь воровское дело свершилось. Услышал ночью возню и конский топот пониже кузни, со стороны оврага. Только выйти из дома, поглядеть — побоялся. По его догадкам, ночью была похищена девица. Вот и все, что он сказал. Я пропустил было мимо ушей его болтовню, без него хватало забот. И зашел после кузни на усадьбу за граблями. Спросил о них одного, другого, спросил матушку...

— Грабли-то на погребе лежали, — вставил Ион Котоман, натягивая сапог.

— Никто этого не знал. Тогда я послал матушку разбудить Настасию: кто-то мне сказал, что видел накануне ее с ними в руках. И тотчас мать вернулась, белая как стена, не в силах вымолвить слова. Бросился я в светелку, схватил за горло кормилицу. Та тоже поначалу слова не вымолвила. Наконец сказала — только что-де проснулась, а в руке у нее — цветок. Кто и для чего оставил его не может и вообразить. И куда делась сестра — не ведает До сих пор нянюшка всегда просыпалась раньше Настасии, а нынче — словно кто-то околдовал ее, мертвым сном спала. Не слушая более, погнал я слугу Антона поднимать спешно брата. А сам снова бросился к ковалю — чтобы подробнее выведать о ночном происшествии. Расспрашивал его и так и этак и, пока подоспел Петря, выяснил, что воров было несколько, что уходили они Ганчештским шляхом. Туда и вели следы копыт... Так что я не стал медлить. Послал Петрю в сторону Ганчешт и поспешил сюда, за твоей милостью. Прикажешь подать рыдван?

— Что за погоня в таратайке, боярин Григоре? Седлать пегого жеребца! И привести ко мне чертову няньку!

Кормилица боярышни была старушкой, иссохшей телом и крохотной ростом. Скорчившись у порога, она жалобно захныкала. Боярин тем временем застегнул последние пуговицы и надевал пояс.

— Говори, карга! — прикрикнул он.

— Убей меня, государь-боярин, вели бросить в лес на съедение зверям, — проговорила старуха. — Спала я всю ночь, как бесчувственная скотина спала. Господи-боже, скажи, в чем грех мой, за что покидаешь меня в беде?..

— С господом после разочтешься... Вспомни лучше, не признавалась ли тебе когда боярышня в чем-то тайном? Не слышала ли из ее уст чьего-либо имени?

— Боярышни-то юные, господине, о многом болтают. Знаешь ли, чему верить, чему — нет?

— Не сводила ли она с кем-нибудь знакомства?

— Господь с тобой, государь! Разве я не тебе сказала бы, коли что пронюхала?

— Целуй руку!

Кормилица потянулась к нему и униженно облобызала руку хозяина. Ион Котоман отпихнул ее в угол сеней и вышел.

ГЛАВА 2,

в которой разумные отправляются на поиски неразумных, после чего всем становится ясно, кто девичий вор и куда он скрылся.

На веранде, притененной виноградом, с восточной стороны охраняемой ветвистым орехом, Ион Котоман задержался и окинул взором усадебные службы, пристройки и крепкие плетни.

— Каким дьяволом ее отсюда сумели вывести? И она ведь — не птичье перышко, чтобы вылететь по воздуху, и они — не бесплотные духи, проходящие сквозь стены!

— Может, она сама? — несмело предположил Григоре.

Старый боярин сердито запыхтел и легко сбежал по ступеням вниз. Во дворе ждали уже оседланные кони. У седел свисали десаги с харчами, колчаны со стрелами, набитые огненным зельем пороховницы. Двадцать боярских дружинников, отобранных Григоре, ждали знака выступать. Десятеро ушли уже в погоню вместе с Петрей. Так что всего их было тридцать вооруженных слуг да трое бояр. По меркам Григоре, с такой силой можно было расправиться не