— Богат ты речами, да беден рассудком, Али-ага, — укорил его уже потише боярин Петря. — Как же вам жить и хозяйствовать вместе, — тебе — язычнику, ей — христианке?

— Мне так думается, что ежели будем в согласии мы с нею, придут насчет нас в согласие и те всевышние, недаром ведь они — боги!.. Ибо, когда мы с нею пробовать от яблока сладости, они не вмешаться и негневаться!

Летний зной между тем стал нестерпимым. Раскаленное полуденное солнце объяло всю землю Молдовы удушающим пламенем. Скованные жарою ветры недвижно лежали по ту сторону холмов. Ион Котоман обмахивался гуджуманом у висков, в напрасной надежде добыть хотя бы каплю прохлады. Сыны Иона держались более стойко. Надвинули кушмы на самые брови и только изредка подбирали полами кафтанов струящийся с них пот. Слуги молча развалились, словно на печи, тяжело дыша в ожидании разрешения господского спора.

— Бре, Али-ага! — крикнул старик. — Если ты, такой храбрый, дозволь боярышне выйти наружу, хочу сказать ей пару слов.

— Это можно, твоя милость отец Ион. Ты подняться по камням, на коих стоять изволишь, и подойти, как близко пожелать. Если боярышня хотеть возвратиться домой с твоей милостью, я ее не удерживать.

Ион Котоман надел снова свой гуджуман. Оперся одной рукой о плечо Григоре, другой — о выступ камня. И, поддерживаемый с тылу Петрей, ступил наконец на место, охраняемое осажденными, строго посматривая вокруг. Младшие бояре и слуги вытянули шеи, чтобы видеть все и слышать, держа оружие наготове, чтобы, почуяв с той стороны малейшее коварство, мгновенно вскочить и утащить обратно боярина.

С негромким скрипом сосновая дверь приоткрылась, и показалась Настасия. На ней было длинное платье из голубого шелка и головной платок, туго повязанный сзади, под затылком, как делают занятые женщины, чтобы волосы не мешали в работе, падая налицо. Боярину Котоману опять впору стало перекреститься: вроде — его дитя, и вроде — не его! Вложив все свое огорчение в зубовный скрежет, боярин проговорил:

— Скажи мне, дочка, правда ли все, что услышали мы от Али-аги?

— Правда, батюшка, — отвечала боярышня, гордо выпрямившись.

Боярин-отен помедлил, колеблясь, все еще мучимый вопросом: его это дочь или чужая девица?

— И правда ли, дочка, что ты сама, этой ночью, уехала, не понуждаемая к тому поганым?

— Да, батюшка...

— Значит, подтверждается еще одно: ты свела с ним знакомство давно?

— Мы знаем друг друга с того лета, когда Али-ага побывал в Лапушне.

— И ты встречалась с ним тайно?

— Да, батюшка.

— И не устрашились, что попадетесь вы мне и сдеру я с вас шкуры заживо?

— Мы боялись, отец. Только были всегда осторожны. Повстречались однажды в саду. И еще два раза — под стогами, что возле рощи. Али-ага не злой и не вор. Хотел пойти к твоей милости, посватать меня. Но пришла весть о большой войне его высочества Кантемира-воеводы с османским царством, и мы решили бежать. Сватов от Али-аги ты все равно не принял бы.

— Не принял бы, — согласился боярин. — Кто же помог тебе в непотребных твоих ухищрениях?

— Верный слуга нашего дома, отец. Я поклялась не выдавать его, пока он жив. Но только что увидела, что его сразила стрела. Это был Михаил Доминте. Ты уж на него не гневайся.

— Тогда скажи, — продолжал, еще сдерживаясь, Ион Котоман, — разве не дал я тебе всего, чего ты желала? Питал, одевал, дарил украшения? Не возил тебя в гости и на гуляния? Не готовил тебе царского приданого?

— Да, батюшка. Все это твоя милость мне дала. Благодарность тебе и поклон. Только я хотела получить что-то и сама. Иметь также свою тайну, мою собственную. Если у человека нет ничего своего, батюшка, значит — жизнь прожита им напрасно.

Ион Котоман надолго завозился с шальным шмелем, с жужжанием запутавшимся в его бороде. Изгнав наконец насекомое, боярин проговорил сквозь зубы:

— Боярышня Настасия, неужто тебе невдомек, что, совершив сей необдуманный поступок с твоим турком, ты выставила нас перед целым светом на посмешище?

Лицо девушки казалось каменным. Из раздолья полей донесся взволнованный голос перепела; она его не расслышала. Воробьиная пара влетела и завозилась в соломе, устилавшей кровлю, щебеча и трепеща крылышками, затем поднялась и поплыла по раскаленному воздуху к недалеким кустам; боярышня не заметила и их.

— И ты не пожалела матери, отца, братьев? — продолжал Ион Котоман; боярин сроду не ронял таких тяжких слов, каждое, казалось, отрывалось от его существа вместе с кусочком сердца.

— Есть на свете сила, батюшка, превыше каждого из нас.

— Какая же это сила, дочка?

— Не скажу, что познала ее сполна, — с тем же упорством в голосе отвечала Настасия. — Только она всего сильнее!

Старик сделал два шага, словно в страшном сне. Наставия не пошевелилась.

— Боярышня Наставия, — сказал отец как в последнем усилии. — Бесконечно мое страданье от того, что ты пошла по пути неблагодарности и лжи. И все-таки, прояви ты сейчас благоразумие, я мог бы простить. Склонись и целуй отцову руку, целуй руку родителя, которому ты все еще дорога.

— Мое благоразумие у меня не отнять, батюшка, — возразила она с прежней стойкостью. — Но руку твою целовать не стану — пока она не благословит обоих нас.

Терпение старика окончилось. Голос боярина зазвучал глухо.

— Чем видеть тебя в чужой вере, лучше я тебя убью.

Боярин молниеносно выхватил из-за пояса кинжал. Кровь бросилась в глаза ему, как у быка. Бескрайние просторы собрались вдруг со всех сторон света, сбегаясь в единую точку на платье неблагодарной, куда он нацелил удар. Но тут же сомкнувшись, разошлись, отступили. Отступили и угасли за корявой дверью укрепления, куда скрылась его дочь.

— Это не есть хорошо, твоя милость отец-боярин, — послышался из бойницы голос Али-аги. — Кто играть кинжалом, тот ошибаться.

Ион Котоман споткнулся и зашатался. Рука с клинком бессильно упала. К сынам боярин вернулся, как в тумане, словно все злодейство мира навалилось на него, старика.

Некоторое время все провели в размышлении.

— Сейчас пощекочем