в море, они оказывались в его власти не меньше, чем он сам во власти собственного даэмона. Вот почему я не испытывал к нему той же ненависти, что и другие. Я даже по-своему жалел Иону Страйкера. Вы разбираетесь в людях лучше, чем я, поэтому поймете, что из-за этой жалости капитан ополчился на меня даже больше, чем команда — против него самого.

Однажды утром я вышел на палубу и из-за того, что был ослеплен солнцем и сиянием алого даэмона, а также потому, что был сбит с толку и растерян, нарушил корабельный устав. Не знаю, какое именно правило — их было так много, а память в те дни часто подводила меня. Может быть, приблизившись к капитану, я загородил ему ветер. Наверное, так не делается на клиперах, падре? Мне так и не удалось узнать.

Капитан закричал на меня на языке янки — злые слова, значение которых было мне неясно, а его даэмон запунцовел еще ярче, пока Страйкер обращался ко мне. Потом он ударил меня кулаком, и я упал. Слепое алое лицо, реющее над капитаном, преисполнилось тайного наслаждения, вослед гневу Страйкера. Мне подумалось, что закрытые глаза даэмона смотрят на меня посредством капитанского зрения.

Я зарыдал. Тогда-то я впервые понял, что человек вроде меня воистину одинок. У меня ведь нет даэмона. Не просто тоска по бабушке или любому дружескому участию нагнала слезы — ее я еще мог бы пережить, но только не блаженство на слепом лице даэмона. Он радовался дурному поступку капитана, и я тут же вспомнил, как радуются и переливаются порой яркие даэмоны, сопутствующие добрым натурам. Однако ни один из моих поступков не вызовет ни радости, ни огорчения у того, что движет человеком, обладающим душой.

Я лег на залитую солнцем, нагретую палубу и плакал — не из-за взбучки, а потому, что неожиданно понял, насколько я одинок. Нет такого даэмона, который толкал бы меня на добро или зло. Наверное, потому, что и души у меня нет. Даже вам, святой отец, не под силу постичь, что значит подобное одиночество.

Капитан схватил меня за руку и грубо поставил на ноги. Я все еще не понимал, что он говорит мне на языке янки, хотя потом я навострился схватывать смысл разговоров, которые вели матросы. Наверное, вы удивляетесь, как это О’Бобо мог выучить чужестранный язык. А это нетрудно. Пожалуй, даже проще, чем разумному человеку. Многое я читал по лицам даэмонов и, хотя большинство слов звучали для меня по-прежнему непривычно, догадывался об их значении по обрывкам мыслей в головах людей.

Капитан окриком подозвал Бартона, и старший помощник в страхе кинулся к нему. Одновременно Страйкер оттолкнул меня к лееру, так что я едва удержался на ногах, видя и его, и палубу, и даэмонов сквозь радужную пелену слез, застилавших мне глаза.

Завязалась перебранка — судя по их жестам, относительно меня и еще двух мужчин, вывезенных из порта Рио. Старший помощник, указывая на меня, лупил себя по голове, капитан клял его на чужеземном языке, а даэмон, стоящий у него за плечом, сладко улыбался.

Наверное, в тот раз Страйкер впервые заметил жалость на моем лице, когда встретился со мной взглядом. Этого он, конечно, не мог стерпеть — выдернул из поручня кофель-нагель[72] и засветил мне по лицу так, что зубы во рту раскрошились. Но кровь, что я сплюнул на палубу, была бесцветнее воды по сравнению с багрянцем капитанского даэмона. Там были и другие даэмоны, наблюдавшие, как льется у меня кровь, но только алый слегка склонился, вдыхая, вбирая ее в себя, словно благовоние. Капитан снова ударил меня — за то, что я изгадил палубу. Первым моим поручением на борту «Танцующей Марты» было отскрести собственную кровь с опалубки.

Затем меня препроводили на камбуз и толкнули в узкий проход, прямо под ноги коку. Я обжег ладони о плиту. Капитан осклабился, видя, как я отпрянул. Нестерпимо было слышать этот смех снова и снова, много раз за день, и не находить в нем подлинного веселья. Зато был доволен даэмон капитана.

Боль от побоев и ожогов надолго сделалась моей постоянной спутницей, чему я был даже рад: она отвлекала меня от мыслей о собственном одиночестве, внезапно постигнутом мною. Это было нелегкое время, падре. Худшее в моей жизни. Позже, когда я уже избавился от одиночества, я оглядывался на те дни, подобно душе в раю, порой вспоминающей чистилище.

И все-таки я по-прежнему одинок. Никто не идет за мной следом, как за всеми прочими людьми. Здесь, на острове, я столкнулся с нинфа и удовольствовался их обществом.

Я обнаружил их благодаря Шонесси. Теперь я понимаю его лучше, чем в те дни, потому что он был мудрецом, а я до сих пор всего лишь О’Бобо. Но мне кажется, что кое-какие его мысли сейчас мне доступны, ведь и я, в свою очередь, знаю, что вот-вот умру.

Шонесси долго носил в себе смерть. Как долго, мне неведомо. Она вошла в него не за одну неделю или даже месяц и поселилась в легких и сердце, подобно ребенку во чреве матери, ожидающему срока своего рождения. Шонесси был пассажиром на судне. Он был богат, поэтому мог потратить оставшееся время своей жизни, как ему вздумается. К тому же он принадлежал к прославленному семейству в чужедальней стране, именуемой Ирландией. У капитана были свои причины, чтобы недолюбливать Шонесси. Страйкер насмехался над его недомоганием и побаивался его болезни. Возможно, он в чем-то и завидовал ему, потому что род того считался королевским, отчего Шонесси презрительно относился к смерти. А капитан, несомненно, страшился ее. Она ужасала его, и недаром. Хотя Страйкер понятия не имел, что над его плечом нависает невидимый даэмон с елейной улыбкой, внутреннее чутье, видимо, предупреждало его о близящемся сроке, неотвратимом, словно смерть в легких Шонесси. Я видел, как умер капитан. Не зря он боялся часа, предсказанного его даэмоном.

Жизнь на корабле была несладкой. Хуже всего то, что нас окружала несказанная красота. Раньше мне не приходилось бывать в море, поэтому мне в диковинку были и бег судна по волнам, и взметнувшиеся ввысь облака тугих парусов, и сам морской простор, изборожденный цветными течениями и слепящий солнечными бликами, дорожкой протянувшимися по воде. Белые чайки неустанно кружили над палубой, поджимая желтые лапки, а дельфины, не отстающие от корабля, совершали у борта дугообразные прыжки, роняя капли, сверкающие подобно алмазам.

Я трудился не покладая рук, получая в награду лишь избавление от