— Да что стряслось-то? — спросили из толпы.

— Приказ поджег!

И полетело над торгом, над Красной площадью, над всем Кремлем, из уст в уста: Земский приказ горит!

И взволновался народ, и устремился с криками к Никольской башне смотреть — как полыхает приказное здание! И выскочили на крыльцо ошалелые подьячие с писцами, приставами и ярыжками: кто горит, мы горим?! И прошло немало времени, прежде чем разъяснилось недоразумение. А потом почтенный подьячий Семен Алексеевич Протасьев сидел на скамье, держась за сердце, а вокруг него с холодной водой и со стопками вина суетились. Слыханное ли дело — пожар! Протасьев помнил, как более тридцати лет назад Москва горела, так после того пожара вообще почитай что важных бумаг в столице не осталось, погибли и те писцовые дела, по которым производился расклад повинностей и налогов, так что пришлось слать писцов во всю Московскую землю — заново все бумаги составлять.

Стенька меж тем забежал довольно далеко, чуть ли не к Ильинским воротам. Тут у него дыхание иссякло и он встал в пень, негромко охая и дико озираясь по сторонам.

Много чем прославился Стенька в Земском приказе — пожаров еще не устраивал. Такой подвиг не мог пройти бесследно — сперва батоги, потом вовсе выкинут из приказа — кормись как знаешь! Конечно же, голодная смерть не грозит — отец Кондрат вон звал в псаломщики, да и проживешь при храме сытнее, чем в Земском приказе, хотя, хотя…

Идешь ты этак, нос задрав, по торгу, одному поклонишься, другого окликнешь, третьего ругнешь, с четвертым обнимешься, пятому — дубинкой по спине, чтоб прекратил свои воровские затеи… Идешь, радостный и гордый своей службой, а тут тебя кто пирогом угостит, кто — калачом, кто — горячим сбитнем, кто — рыбкой копченой, кто — крутым яичком. Разве ж может такая жизнь быть не мила? Ты всех знаешь, тебя все знают, и оттого на душе постоянный праздник.

А все дела, к которым привлекал Деревнин? Сколько ж было волнений, умственного труда, находок и прозрений! Жизнь могла быть только такой — бурнокипящей, исполненной соблазнов и страстей, увлекательной, горячей. А псаломщиком в храме трудиться, может, и душеполезно, да как-то рановато…

Стенька шел куда ноги вели, и до того расстроился, и до того расчувствовался, оплакивая свою прекрасную жизнь в Земском приказе, что слезы сами взяли да и потекли. Осознав это, он возмутился — стыд и срам, здоровый детина шагает по улице и ревет, как малое дитя! Но чем строже орал на себя в глубине души Стенька, тем пуще текли неудержимые слезы, и он, закрыв лицо руками, кинулся в какие-то распахнутые ворота, забился в дальний угол двора, опустился там на корточки, сжался в почти незримый комочек и так сидел, пока малость не полегчало. Потом, утерев нос рукавом, он выпрямился, тяжко вздохнул — и вдруг понял, что надобно сделать!

Пойти на богомолье надобно! Пасть перед образами и смиренно молиться, чтобы укротил Господь возмущенную душу подьячего Деревнина со товарищи.

Стенька задумался — куда бы этак отправиться, чтобы и не слишком далеко, и в то же время чтобы зачлось как богомольный поход?

Храмов и обителей в Москве было великое множество. И всюду — чтимые образа, многие из которых впрямь были чудотворными. Стенька стал перебирать их в памяти. Помнится, жена Наталья несколько лет назад повадилась ходить по отдаленным храмам, где ж она побывала? Собиралась даже в Углич поклониться мощам святого благоверного князя Романа, Угличского чудотворца… Углич, Углич, где же он, в какую сторону брести?..

Вдруг Стеньку осенило — это ж она, дура, о даровании чада молилась! А ему сейчас не чадо надобно! Кто бы мог подсказать? Подсказать могут в храме…

Ноги понесли Стеньку в Ильинскую обитель — там и иноков немало, и нищие всегда у входа сидят, а они люди знающие. Знающие люди столько насоветовали, что голова кругом пошла. Один совет, впрочем, Стеньке понравился.

— У Девяти Мучеников сидит старец, просит подаяния, бывает, духовный стих поет, — сказали ему. — А был он при покойном государе в большой чести. Сам же — из московских дворян, что при смуте все имущество потеряли и чужими щедротами кормились. Были у него четыре сестрицы, и всех следовало с честью замуж отдать, с приданым, чтобы добрые люди взяли. И взмолился он, бедненький: Господи, пошли мне чин высокий, чтобы я, грешный, разжился, сестриц замуж отдал, родителей упокоил. И послал ему Господь удачу, и стало его богатство умножаться, а он из подьячих в дьяки попал…

Нищие затруднялись сказать, в котором из приказов служил при покойном царе тот богомольный дьяк, и это Стеньку несколько смутило. Ладно бы в давние времена, как большинство людей святой жизни, а то — при покойном государе! Но судьба дьяка ему понравилась.

— …и потом, как вошел в преклонные годы, имущество роздал, в черной избушке поселился, милостынькой живет да Бога за благостыню благодарит и за весь род христианский молит…

— У Девяти Мучеников? — переспросил Стенька.

Ему растолковали, где это, и он пошел быстрым шагом. На душе малость посветлело — вот старец научит, как молиться, и дела в приказе наладятся! Еще пошлет Деревнин ярыжек искать по всей Москве Степана Иваныча Аксентьева, чтобы ввести его в приказ под белы рученьки, чтобы все ему в пояс поклонились! (Далее Стенькино воображение пока не простиралось.)

А тем временем Деревнин несколько остыл и действительно собирался послать Фильку на поиски. Он хотел милосердно завести своего несуразного подчиненного в чуланчик, изругать в прах, дать пару крепких оплеух и тем завершить дурацкое дело о метании мешка с гречей и поджоге Земского приказа.

Но тут как раз писец Гераська Климов положил перед ним на стол исполненную работу. Столбцы были уже склеены, требовалось прочитать их внимательно и заверить каждый стык своей росписью.

Жизнь в Земском приказе шла своим чередом. Приходили и уходили просители, гонцы из других приказов, хорошо хоть государь с семейством уехал в Коломенское, и туда же отбыли все верховые жители — хоть они-то сейчас не являлись со своими делами. А то, бывало, пропадет в Верху у боярышни перстенек или же, наоборот, будет найден на полу узелок с бабьими вещицами незнамо чей, и тут же изволь бросать важные дела, беги докапываться! Пропажу сыскать — это полбеды, а вот подклад — это опаснее, через подклад порчу наводят, так что чужое имущество вызывает в Верху куда более суеты, чем уворованное.

— Ты подьячий Деревнин? — спросил высокий худой парень, истинный жердяй.

— Я, чего надобно? — нелюбезно отвечал Деревнин, сверявший переписанные разгильдяем Гераськой столбцы со своим черновиком и уже в который раз бормотавший беззвучно: «Батогов тебе, сучьему сыну…»

— У вас тут и лба перекрестить не на что, — нагло заявил парень.

— Вон образа.

Образов в Земском приказе было довольно на всякий лоб — Спаса Всемилостивого, четыре Богородичных, Николай Чудотворец, и все обложены серебром. Многие служащие приносили с собой серебряные складни, сам Деревнин приспособил складень над тем местом, где обыкновенно сидел за столом, крытым красным сукном, на толстеньком бараньем тюфячке поверх широкой скамьи.