Едва Шарлотта подошла к крыльцу дома Эдама, как входная дверь распахнулась. Видимо, он ждал ее не у окна, а прямо у двери, и высматривал в глазок. Парень стоял в дверях; на плечи вместо плаща накинуто синтетическое зеленое одеяло. Сам он был бледен как смерть, щеки — прямо какого-то пепельно-серого оттенка, в глазах читался неприкрытый и непритворный ужас. Прежде чем Шарлотта успела понять, что происходит, Эдам вытащил руки из-под одеяла и потянулся к ней, чтобы обнять. Кроме накинутого зачем-то одеяла на нем были джинсы и очередная клетчатая рубашка в жутких оттенках грязно-зеленого (цвета стен в казенном коридоре), ржаво-коричневого и неопределенно-серого, вроде той дерюги, какой проклеивают переплеты книг. Эдам обнял Шарлотту, в результате чего одеяло упало на пол. Обнимал он ее не так, как молодой человек должен обнимать девушку. Это были объятия измученного жизнью страдальца, в которые он заключил свою мать на пороге дома, когда вернулся умирать: это сравнение пришло в голову Шарлотте неожиданно, и она не была уверена, что вспомнила все правильно.

— Шарлотта… О, Шарлотта… Ты пришла…

Она испугалась, что Эдам полезет к ней с поцелуями. Но нет — парень просто положил ей голову на плечо и издал тоскливый протяжный стон. Похоже, ему действительно было плохо, и он действительно ждал именно ее. Никто другой ему не был нужен. Все это было как-то странно. Шарлотта не знала, куда деть руки. Обнять его? Погладить по голове? Нет, любое такое действие он может истолковать превратно. Оставалось только сказать:

— Эдам… давай войдем в дом. Что на пороге-то стоять.

Они вошли в комнату, что хотя бы на время избавило Шарлотту от его объятий. Она сняла куртку и присела на край незаправленной и заваленной всяким барахлом кровати. Эдам немедленно подсел к ней и попытался положить руку девушке на плечи. Шарлотта подпрыгнула и поспешила перетащить раскладной стул, который обычно стоял возле письменного стола Эдама. Этот шедевр дизайна — алюминиевая рама и перекрещивающиеся на манер шотландской клетки широкие полосы поролона — выглядел еще более убого и дешево, чем клетчатые рубашки его владельца. Проверив, четко ли зафиксирована защелка на раме, и убедившись, что стул не сложится прямо под нею, Шарлотта заняла это одиночное место. Эдам, по-прежнему сидевший на краю кровати, смотрел на девушку так, словно она изменила ему с первым встречным и ушла, не попрощавшись.

— Эдам, — сказала Шарлотта не без строгости в голосе, — нужно взять себя в руки.

— Я знаю! — воскликнул Эдам, готовый расплакаться. Затем он опустил голову. — Я знаю, я понимаю… У меня… Нет, на самом деле я больше ничего не понимаю! — Его голова так и осталась висеть на расслабленной шее, так что подбородок упирался в грудину.

Шарлотта переключилась в другой регистр. Теперь она попыталась говорить спокойно, мягко, нежно — стремясь, чтобы нежность воспринималась как сугубо материнское чувство.

— Эдам, я ведь не смогу ничего для тебя сделать, пока ты не расскажешь, что случилось.

Эдам медленно поднял голову и посмотрел на Шарлотту. В его глазах стояли слезы, но он, по крайней мере, не позволял себе расплакаться. Глухим, просто убитым голосом парень проговорил:

— Я просто уничтожен — вот что случилось.

Шарлотта изо всех сил старалась придерживаться матерински нежного тона.

— Но что же случилось-то?

Эдам долго, но внешне спокойно и откровенно рассказывал во всех подробностях о тех надеждах, которые возлагал на встречу с мистером Квотом, о том, как хорошо он к ней подготовился и какой катастрофой все закончилось. Рассказывая, он смотрел в глаза Шарлотте и время от времени тяжело вздыхал, словно пытаясь хоть на миг сбросить душившее его отчаяние.

— Он собирается, — глубокий вдох, резкий выдох, — сделать этот случай показательным примером. Это означает, что он решил, — вдох-выдох, — вышвырнуть меня из университета. И ему наплевать, что со мной будет… Даже если мне всего лишь… — Тут Эдам позволил себе грустно усмехнуться. — Ха. Всего лишь… — Он взглянул на Шарлотту. — В общем, если даже мне всего лишь… объявят выговор, результат будет тот же самый. Можешь себе представить, что такое выговор в личном деле с указанием тех статей устава, которые я нарушил. В общем, роудсовская стипендия накрылась медным тазом. Да, в общем-то, все накрылось, включая аспирантуру, на которую я рассчитывал как на утешительный приз в случае провала по другим статьям. Накрылась и нормальная работа — любая нормальная работа, даже преподавание в средней школе. Что после этого от меня останется? — Глубокий вдох, безнадежный выдох. — Завтра в «Вэйв» выходит моя большая статья. Как долго я ее пробивал, сколько времени потратил на сбор информации, и все псу под хвост. Меня дискредитировали, уничтожили, смешали с грязью. Кто будет доверять писанине человека, уличенного в истории с плагиатом… «Он наверняка все это сочинил… выдал непроверенные данные»… Вот что подумают читатели. Да меня просто возненавидят. Вот и все, что я получил от этой статьи, на которую возлагал такие надежды. — Вконец убитый горем, парень опять повесил голову.

— Что еще за статья, Эдам? — спросила Шарлотта. — И кто это будет тебя ненавидеть?

Эдам снова посмотрел на нее, и на этот раз на его перекошенном лице с судорожно искривленными бровями отразилась та боль, которая мучила его изнутри.

— Это статья про Хойта Торпа.

Шарлотта непроизвольно вздрогнула. Матерински нежное выражение не удержалось на ее лице. Она была так поражена, что это должен был заметить даже Эдам в его нынешнем состоянии.

— Там речь не только о той старой драке в Роще — ну, о «Ночи трахающихся черепов», — но помимо этого я раскопал еще кое-что из свежих новостей. Это целая история. Представляешь, оказывается, губернатор Калифорнии предложил взятку нашему общему знакомому, чтобы тот держал язык за зубами. Вот где поле для журналистской деятельности! А теперь один из самых могущественных республиканцев в стране будет охотиться за моей головой. Что ж, ему не составит труда получить этот трофей… И все равно это не так страшно, как осознать, что весь Дьюпонтский университет будет презирать меня: студенты, выпускники, преподаватели, администрация, служащие…

— А служащие-то почему? — удивилась Шарлотта.

— Как почему? — Глубокий вдох. Затем хриплый, словно последний в жизни выдох. — Ну, не знаю… не помню… но то, что тебя удивил только последний пункт этого списка, полностью подтверждает, что с остальными ты согласна.

— Я этого не говорила, — возразила Шарлотта.

— Ну, не говорила — так подумала. Какая разница?

На самом деле Шарлотте и в голову не пришло переживать по поводу «всего Дьюпонта» — ее беспокоил только Хойт. Она так и сяк прокручивала в голове полученную информацию, пытаясь представить, чем все это может обернуться для него. Почему? На этот вопрос у Шарлотты не было никакого разумного ответа, сколько она ни пыталась его найти. И все-таки ее почему-то встревожило, что во всей этой истории пострадает Хойт… и Джоджо. Вот только этого еще не хватало.