В принятой XXIII съездом КПСС программе были записаны конкретные сроки и экономические параметры построения коммунизма, которые в представлении руководства значило в то же время «догнать и перегнать Америку». Это была большая ошибка Хрущева и его окружения. Естественно, все эти программные положения не могли быть реализованы. После отставки Хрущева осознание этого обстоятельства проникло и на страницы официальной прессы. В журнале «Международная жизнь» в 1965 г. была напечатана статья одного из авторов идеи «догнать и перегнать Америку» профессора А. М. Алексеева, в которой показывалось, что намеченные Программой КПСС экономические рубежи не достигнуты, а провозглашенная программой цель построения коммунизма нереальна. Все это хорошо знали, но открытое заявление такого рода при действующей программе партии угрожала исключением автора статьи из рядов КПСС и серьезными неприятностями редактору журнала. Назревал скандал, и здесь оказалось, что главным редактором журнала является министр иностранных дел, член политбюро Громыко. Нужно было найти выход. Обратились к Устинову; старый циник ответил, что СССР в досягаемом для глаза будущем не догонит США и об этом все и так знают, а на вопрос, что делать, посоветовал почему-то позвонить Подгорному. Неизвестно, кто кому звонил по телефону, но дело было спущено на тормозах, а о «строительстве коммунизма» пытались постепенно забывать.

Бюрократический конец идеи построения коммунизма, такой похожий на анекдот, отображал реальную ситуацию перезрелого казарменного социализма. Со времен Брежнева было признано, что СССР ничего не строит, а только «совершенствует» свою систему. В конечном итоге, призрак коммунизма для подавляющего большинства населения давно уже был только призраком. Режим стал открыто консервативным, ничего уже не маячило на горизонте, в мареве «светлого будущего», и сама проблема тождественности и смысла жизнедеятельности для общества и личности стала во весь рост.

Потеря государством партийно-политической ориентации на мировую социалистическую революцию или на построение коммунизма только усиливала саму ценность Великого государства, империи, как таковой. Гордость за величие и могущество «своего» Государства должна была заменить «жизненный порыв» эпохи коммунистического фанатизма.

Национальным соответствием этого великодержавного энтузиазма мог быть российский национализм, но тогда мультикультурному обществу СССР угрожала бы дезинтеграция. По аналогии с американским обществом и американской нацией можно было говорить о «советской нации». Аналогия была бы, конечно, неправомерная, потому что американцы составляют нацию не с точки зрения этнокультурной, а с точки зрения политической и правовой, как субъект государственного права, как народ-суверен, у которого государство находится на службе. По понятным причинам коммунистические лидеры не могли пойти на подобную идеологию и избрали более умеренный вариант – формулу «советского народа как новой исторической общности». Разговоры о «советской нации» требовали бы откровенной постановки вопроса о том, каким языком она будет пользоваться. Само собой, это должен был быть русский язык. Однако на прямое и откровенное провозглашение курса на языково-культурную ассимиляцию народов СССР нацией «великороссов» коммунистическая власть не осмеливалась. Как «новая историческая общность» была нерешительной подделкой под «новую советскую нацию», так повышение статуса русского языка до «языка межнационального общения» было неискренним прикрытием осторожной русификации.

С идеологией российского монархического режима государственническую идеологию СССР сближал государственный антисемитизм. Утверждение его в известной степени можно объяснить внешнеполитическими ориентациями.

Характерен сам факт оживления антисемитских настроений в СССР еще в годы Великой Отечественной войны, когда армейская идеология сильно примитивизировалась, перед лицом ежедневной смертной тоски люди грубели, все ценности становились проще, страх и надежда, ненависть и любовь находили самые архаичные проявления и корни. В антисемитизме проглядывал сквозь наслоение цивилизации примитивный человек с его давними полуживотными антипатиями.

Ничем другим, как примитивностью массовой идеологии господствующей партийно-государственнической верхушки, нельзя объяснить и тот стабильный антисемитизм, который стал неписаным законом ее политического поведения, естественным дополнением к матерным словам, – и естественной заменой таких вытесненных цивилизацией «признаков народности», как запах самогона. Антисемитизм партийной номенклатуры был скрытым, публично шла речь только об опасности «сионизма», а не о евреях, но между собой в кабинетах говорилось откровенно. Любимым «кадровым» делом было также выявление «скрытых евреев» и «полуевреев», причем чаще всего в эту категорию попадали просто более интеллигентные «белые вороны».

В сущности, правящий режим был не столько антисемитским, сколько антиинтеллектуальным и антиинтеллигентским. Во времена «развитого социализма» набор в высшие учебные заведения регулировался не только национальными, но и социальными процентными нормами: дети интеллигентов попадали в институты и университеты с большими трудностями, большую половину студентов нужно было набирать из детей рабочих и крестьян. Элита страны должна была чувствовать благодарность руководству за то, что ее подняли из социальных низов. При этом бо́льшая часть интеллигентов, которые страдали от этой политики, сами были выходцами из крестьян или рабочих, во всяком случае, интеллигенты в третьем поколении составляли небольшой процент.

В обществе – особенно с 1970-х гг. – набирали силу процессы формирования национал-патриотических течений, против которых казенная идеология была бессильна. И характерно, что в брежневские времена самым агрессивным национал-патриотизмом стал русский.

Власть преследовала самые радикальные проявления русского национализма, определенные звенья его ушли в диссидентское подполье, но в большей степени новый русский великодержавный национализм и русские неославянофильство стали респектабельными течениями в общественной жизни России. За менее смелые национальные проекты в нероссийских средах репрессии были немедленны и жестоки.

Новая националистическая идеология формировалась якобы в сотрудничестве официальных и неофициальных источников. В 1965 г. по доверенности МК комсомола аспирант-философ из университета Валерий Скурлатов подготовил «Устав нрава» – проект перестройки комсомола, где предлагал фашизацию молодежных организаций: «Ввести телесные наказания! Розга лучший учитель. Удар по телу – закал духа. Продумать комплекс военизации молодежи с начальной школы… Нет более подлого занятия, чем быть «мыслителем», «интеллигентом», премудрым пескарём, и нет более благородного дела, чем быть солдатом».[702] Идеи Скурлатова вызывали определенные симпатии и у комсомольского руководства, и в кругах «Университета молодого марксиста» (УММ) при ЦК ВЛКСМ. Это была пора, когда Шелепин и Семичастный опирались на настроения активизма, выраженные Скурлатовым наивно и простодушно. Кто знает, как бы закончилась эта история, если бы диссидент Александр Гинзбург не передал текст программы Скурлатова на запад. В конечном итоге, Скурлатов был исключен из партии, а УММ закрыт. Однако потом Скурлатов был восстановлен в партии (впоследствии опять исключен) и стал в 1970-х гг. одним из известных борцов против «сионизма» и пропагандистом славянофильського неоязычества.