раз в день. Блэз попытался представить себе, как будет выглядеть город без лошадей; кстати, он попробовал однажды запечатлеть эту свою фантазию на бумаге. В воскресном выпуске «Джорнел» он описал грядущий мир безлошадных экипажей. Сам Шеф разъезжал на сверкающем лаком французском автомобиле с бензиновым мотором. Увы, единственное яркое отличие между сегодняшним днем и безлошадным будущим заключалось в неизбежном и не вызывающем сожалений отсутствии того, чему Блэз и воскресный редактор, молодой человек по имени Мерил Годдард, целое утро пытались подыскать для замены какое-нибудь иносказание. В конце концов, потеряв терпение, Годдард закричал: «Сэнфорд, да напиши ты просто „дерьмо“!»

Вспомнив этот разговор, Блэз улыбнулся и автоматически повторил про себя роковое слово, идя по залу с куполообразным потолком; в центре зала кучка деятелей Таммани-холла сгрудилась вокруг его светлости мэра Роберта Ван Вика, брата кандидата в губернаторы.

Однако Блэзу не суждено было узнать, какой мудростью одарял в ротонде мэр своих сторонников, потому что с мраморной лестницы его окликнул Деннис Хаутлинг, высокий старик с серебряными волосами и рыжеватыми бакенбардами, адвокат семьи Сэнфордов.

— Я только что от клерка по наследственным делам, — сказал адвокат заговорщическим шепотом, впрочем, он всегда так говорил. Поскольку полковник не желал не только жить, но даже приезжать в Соединенные Штаты, Хаутлинг превратился фактически в сэнфордского вице-короля в Нью-Йорке и раз в месяц в подробностях сообщал отсутствующему повелителю о состоянии его финансов. Блэз знал Хаутлинга всю свою жизнь и поэтому, когда пришла пора судебного утверждения последнего из многочисленных завещаний отца, дело было поручено старшему партнеру адвокатской конторы Редпат, Хаутлинг и Паркер. — Все идет нормально, — прошептал Хаутлинг; он просунул руку под локоть Блэза и подвел его к пустой мраморной скамье под статуей Де Витта Клинтона[229]. — С точки зрения закона все идет нормально. — Хаутлинг принялся объяснять, и Блэз вынужден был терпеливо ждать, пока адвокат растолкует ему суть проблемы. Тем временем мэр произносил речь под куполом ротонды. Гласные отдавались эхом, похожим на раскаты грома, а согласные звучали, как ружейные выстрелы. Блэз не понимал ни слова.

— Насколько мы можем судить, проблема заключается в интерпретации. Я имею в виду цифры, если быть точным — одну цифру и некоторую ее неясность.

Блэз встревожило?.

— Но кто же станет оспаривать нашу интерпретацию цифры?

— Наверняка опротестует ваша сестра.

— Но ведь она в Англии, а завещание будет утверждаться, как вы мне говорили…

— Вышла небольшая заминка. — Шепот Хаутлинга стал еще более вкрадчивым. — От имени Каролины выступил ваш кузен…

— Какой еще кузен? — В этом городе и его окрестностях Блэз знал около трех десятков кузенов.

— Джон Эпгар Сэнфорд. Кстати, специалист по патентному праву.

Блэз встречал кузена Джона, добродушного зануду лет тридцати; у него была больная жена и куча долгов.

— Ему-то какое дело?

— Он представляет интересы вашей сестры.

Блэз внезапно почувствовал, как внутри у него все похолодело от возмущения.

— Представляет ее интересы? С какой стати? Мы же не в суде, и нет никакого иска.

— Будет. Относительно точного возраста, когда ваша сестра должна вступить во владение своей долей состояния.

— В завещании сказано, что она получит свою долю наследства в двадцать семь лет. До тех пор я контролирую весь капитал. Отец сам написал завещание, своей рукой.

— К несчастью, ваш отец, который отказывался говорить по-французски, — написал завещание на не вполне безукоризненном французском, и поскольку французская единица очень похожа на английскую семерку, хотя и отличается от французской семерки, ваш кузен придерживается того мнения, что полковник имел в виду составить завещание, идентичное с предыдущим, иными словами, ваш отец хотел, чтобы Каролина унаследовала половину состояния в возрасте двадцати одного года, а не двадцати семи лет…

— По-моему, там написано двадцать семь. А что думает клерк?

— Я перевел для него завещание на английский. Разумеется, английский текст говорит о двадцати семи годах.

— В чем же тогда проблема?

— Двоякая. Ваш кузен утверждает, что мы намеренно лжеинтерпретировали волю вашего отца и он опротестует нашу интерпретацию цифры.

— Он опротестует? Разве он имеет на это право? Опротестовать может лишь Каролина, а она в трех тысячах миль отсюда.

— Ваше первое предположение справедливо. Он не может опротестовать завещание, к которому не имеет никакого отношения. Ваше второе предположение, географическое, ошибочно. Я только что разговаривал с вашей сестрой. Она сегодня утром прибыла из Ливерпуля и остановилась в «Уолдорф-Астории».

Блэз молча смотрел на адвоката, за спиной которого кто-то прокричал троекратное «ура» в честь мэра Ван Вика и ротонда многократно отразила эти приветственные крики, похожие на артиллерийские залпы. Картины войны возникли в голове Блэза. Что ж, война так война.

— Если они опротестуют то, что написал отец, я затаскаю их по судам. Вы это понимаете, Хаутлинг?

— Разумеется, разумеется. — Старик пощипал свои розоватые баки. — Но не кажется ли вам, что более разумно было бы достичь какого-то соглашения. Так сказать, компромисса. Решения, которое…

— Она должна ждать своей доли. — Блэз поднялся. — Этого хотел отец. Этого хочу я. И так тому и быть.

— Да, сэр. — Корона перешла от полковника Сэнфорда к Блэзу, который на следующие шесть лет становился единственным распорядителем пятнадцати миллионов долларов.

2

Джон Хэй стоял у окна своего кабинета в здании, напоминавшем роскошный свадебный торт, смоделированный, испеченный и глазированный неким Мюлле, искусником от архитектуры, нанятым двенадцать лет назад, чтобы соорудить псевдороманское убежище для трех великих министерств — государственного департамента, военного и военно-морского — для всех вместе, на расстоянии плевка от расположившегося к востоку красивого, хотя и несколько запущенного плантаторского дома. Белого дома. Из окна кабинета государственного секретаря сквозь листву деревьев виднелись малопривлекательные оранжереи и теплицы Белого дома, похожие на бесчисленные заляпанные грязью хрустальные дворцы; вдали, на другой стороне Потомака, Хэй различал зеленые холмы Вирджинии — вражескую территорию в течение тех четырех лет, что он служил личным секретарем президента Линкольна.

И вот я здесь, подумал он, отчаянно пытаюсь вновь ощутить драму или, на худой конец, комедию; не удавалось ни то, ни другое. Он чувствовал себя старым, дряхлым, одиноким. Клара с детьми осталась в их доме на озере Сьюнапи в Нью-Гэмпшире. Сопровождаемый лишь Эйди, Хэй появился сегодня в девять утра в государственном департаменте и принял бразды правления этим непростым и загадочным учреждением, где шестьдесят с лишним сотрудников были заняты… Чем же они заняты в самом деле?

— Я бы хотел узнать, мистер Эйди, чем же все-таки занимается государственный секретарь?

Он прокричал это на ухо своему старому близкому другу и второму заместителю Элвину А. Эйди. Впервые они встретились, когда оба получили назначение в Мадрид; там