Прощай немытая Россия,

Страна рабов, страна господ…

Мама познакомилась с папой на великосветской вечеринке, которую устроила известная мадам Вырубова для самых изысканных эмигрантов. Отец пришел туда с группой университетских друзей-богачей. Они совершали путешествие вдоль и поперек Европы. The Grand Tour.[12]Папан и его приятели хотели посмотреть на экзотических изгнанников из России — страны, о которой они так (не)много слышали. Вырубовой понравились открытые лица юных янки, и она предъявила им свой диплом девственницы, который всегда носила в ридикюле: хотела их убедить, что не спала с Распутиным. И убедила! Впрочем отец, чистый человек, даже не знал, кто такой был Гришка.

Папан был высокий костлявый миллионер, всегда спокойный, как мертвец. Коренастый англосакс, он отличался сухостью характера. То ли дело матушка — русская красавица. Она прятала под высокой грудью страстное сердце, словно героиня тургеневского романа. Однако была крепкой контрреволюционеркой и обладала тяжелой рукой. Как врежет в рожу, в глазах у меня красные звезды сверкают! Но зато била редко, и всегда с любовью. Строгим воспитанием стремилась возбудить во мне тягу к родной литературе-культуре. И что вы думаете? Первое слово, которое я прошепелявил беззубым младенческим ртом, было «Пушкин».

Так солнце русской поэзии озарило своим сиянием детские годы Хакена-внука.

Благодаря матушке я научился читать-писать in the language of Pushkin[13]раньше, чем на всех других языках. Помню педагогическую картину детства: я стою перед родительницей на коленях и повторяю буквы алфавита: Ас, Буги, Вуги, Гоголь… A child must study[14]мудрости ради! В кратчайший срок я стал миниграмотеем, и мои синие глазки забегали по бессмертным строкам поэта.

Когда в наш роскошный замок приходили гости, матушка вытягивала меня за ухо из детской, чтобы я читал им стихи. Я звонким голосом декламировал отрывок про дворового мальчика из романа «Евгений Онегин». Это был мой коронный номер! Родительница горделиво на меня посматривает и отбивает размер стеком, а я бойко произношу четырехстопные ямбы, ощущая, как мое тельце покрывается пупырышками от строчки «шалун уж заморозил пальчик».

Гости — американские дельцы и бизнесмены — не понимали слов великого поэта, но даже их черствый слух убаюкивался музыкой онегинской строфы.

Со временем меня обуял пуберитет, но Пушкин продолжал задевать меня за живчик. Чувственным подростком я проводил целые ночи с фонарем под одеялом, занимаясь медленным чтением поэмы «Гаврилиада».

Однако-однажды дверь моей спальни распахнулась, и ко мне ворвалась разгневанная матушка.

— Ты должен спать, чтобы развить свое юное тело, а не книжки листать! Если ты испортишь глаза, я тебя убью, — любовно кричала она.

Я был жестоко выпорот, но продолжал постельные сеансы с Пушкиным в руках.

Моя éducation sentimentale et tortueuse[15]принесла радостные результаты. Только у меня сломался голос, только я заволосился, как решил стать славистом, чтобы изучать русскую литературу, — себе на славу, другим на удивление. Все отрочество я фиксировался на ее недолговечных поэтах и бородатых романистах. Их образы мерещились мне в бреду и наяву. Недолго-нескоро, и милые призраки стали моими вечными спутниками.

Когда мне стукнуло восемнадцать, я поступил в Гарвард, в котором до меня учились Харингтоны I, II, III и IV. Там был профессор Якобсон, знаменитый филолог. Он говорил по-английски с сильными центральноевропейскими интонациями. Русский прононс на чешский акцент накладывал, и вдобавок у него была чертова дюжина дефектов речи. Пражская школа! На лекциях так невнятно бормотал, что никто ничего не мог понять. А он ушами не шевелит и языком чешет. Бормочет, бормочет, а потом вдруг как закричит: «Мережковский! Шкловский! Маяковский!» Очень увлекательный преподаватель. Я многому у него научился, хотя был гулящим студентом и систематически беспутствовал.

— Так вы, значит, ученик Романа Осиповича Якобсона. Это любопытно. Скажите, какие курсы вы у него слушали?

— Про заумную фонетику Фонвизина, про звуки в разных языках.

— У Якобсона есть статья про заумь у Тургенева. О Фонвизине он не писал.

— Но зато рассказывал!

Затем аспирантура, где с треском защитил диссертацию о венерических болезнях в русском романе, и маленькие посты в маленьких колледжах. Теперь я профессор Мадисонского университета в Иллинойсе. Город называется Никсонвиль. Дикое место! Кругом одна кукуруза, как в кошмаре Хрущева. Раньше вуз специализировался на сельскохозяйственных науках, но с моим прибытием славистика затмила агрономию.

Расскажу случай из моей преподавательской практики. Как-то раз пригнал стадо студентов смотреть по ТВ фильм про Россию. Глядь — на экране патриарх Алексий. На нем белый колпак, разноцветная сутана и дремучая борода. Студенты зырят-зырят, ничего не понимают. Вдруг одна алабамка задает вопрос:

— Это Великий Дракон московского Ку-клукс-клана?

Я так рассмеялся, что из глаз проливные слезы закапали!

Тьфу тебе, какое изобилие яствий! Из истории Московского царства мы знаем, что такой богатый ужин называется «трапеза». Видно, прекрасная Пеликанка весь день на кухне в поте лица купалась. Милая мадам, спасибо вам! С далекого детства очень люблю русские закуски. Они ассоциируются у меня с матерью. Сейчас наемся до отвала, осоловею и продолжу выступать с увлекательной Харингтон-информацией.

Кстати, хотел прочитать вам мои студенческие стихи, но воздержусь по причине их фривольности.

ГОЛОСА. — Просим! Просим!

Я. — Ладно, уговорили.

Я ем и пью

В гостях вовсю,

Не растекаясь по столу,

Своею мыслью бесподобной,

Своею спермой плодородной.

Впрочем, хотя я гурман, блюю себя атлетически. Внимание: задираю шелковую рубашку «Zimmerli» для дружеской демонстрации. Посмотрите на мой живот с его мозаикой мускулов! Брюшной пресс — yes, yes, yes! Недаром в никсонвильском спортзале меня знают все. Только вхожу туда, как шварценеггероподобные силачи прерывают жимы и рывки и орут мне изменившимися от стероидов голосами:

— Здорово, проф! Какую группу мышц сегодня качаешь?

— Какую придется, — бесшабашно отвечаю я.

Силачи восхищенно кивают, сгибая затылки по причине отсутствия шеи.

— Ну, проф, ты даешь!

Моя бывшая жена с типичной приземленностью штатницы среднего класса не понимала, как много для меня значат четыре коротких часа, которые я ежедневно проводил играя гирями.