Беда была в том, что Иджаз точно знал — я дома; в самом деле, куда я могла деться? Один раз я заставила его стоять у двери в квартиру и без толку жать на кнопку звонка; разумеется, в следующий раз, когда я его таки впустила, он не преминул спросить, где я была; я ответила: «Ах, извините, я, верно, заглянула к соседке», — и поняла, что он вряд ли мне поверил. Он поглядел на меня столь печально, что мое сердце буквально рванулось к нему. Джидда его нервировала, раздражала, и он скучал по Америке, по поездкам в Лондон; скоро ему улетать, надо сделать перерыв; а когда у нас отпуск, возможно, мы могли бы встретиться в Британии? Я объяснила, что не живу в Лондоне, и это его изрядно удивило; похоже, он заподозрил, что я придумываю отговорки, как в том эпизоде с дверью и звонком. «Знаете, мне несложно получить выездную визу, — сообщил он многозначительно. — И мы бы встретились там. Без всего этого…» Тут он указал на массивную дверь, на громоздкую и неуклюжую мебель.

Он заставил меня смеяться в тот день, поведал о своей первой девушке, американской девушке по прозвищу Пятнышки. Я живо вообразила ее, дерзкую и загорелую, однажды поразившую его до глубины души тем, что она решительно сняла топик, явила ему обнаженные груди — и положила конец его затянувшейся девственности. Он изводился от страха, с ужасом касался ее тела… позорно опростоволосился в пикантной ситуации… Вспоминая, он постучал себя костяшками пальцев по лбу. Я была… очарована, честное слово. Часто ли мужчина делится с тобой такими подробностями? Я рассказала мужу, надеясь, что он тоже посмеется, но мои надежды не оправдались. А я перед его приходом, как обычно, пропылесосила ванную, ликвидируя тараканов, пока он не вернулся из министерства. Он же молча разделся и ушел. Я услышала плеск воды. Урок девятнадцатый: «Вы женаты? Да, моя жена со мной, она стоит вон там, в углу комнаты». Я представила себе тараканов, копошащихся в пылесборнике.

Вернулась к обеденному столу, за которым писала комический роман. Это была моя тайна, о которой я никогда не упоминала в светских беседах с женами сотрудников компании, — даже себе самой признавалась крайне редко. Я писала под лампой дневного света, пока не настала пора ехать за продуктами. В магазин полагалось приезжать между закатной и ночной молитвами; если перепутаешь время, рискуешь при первом же призыве к молитве очутиться в ловушке запертого магазина с опущенными ставнями — или снаружи, на липкой жаре, посреди пыльной автостоянки. Торговые центры патрулировали добровольцы из Комитета поддержания добродетели и ликвидации порока.

В конце июля Иджаз привез к нам на чай свою семью. Мэри-Бет, его жена, оказалась невысока ростом; вся какая-то оплывшая, покорная, веснушчатая, преждевременно увядшая блондинка, она была погружена в себя и едва поддерживала беседу. Молчаливую девочку с глазами, точно темные звезды, нарядили ради гостей в помпезное белое платье. Шестилетний остроголовый Салим успел утратить детскую припухлость, двигался он очень осторожно, будто боялся, что рука или нога вдруг отвалится. Он внимательно наблюдал за всеми, а вот Мэри-Бет избегала встречаться со мной взглядом. Что такого наговорил ей Иджаз? Что везет ее полюбоваться на женщину, которой ей бы стоило хоть в чем-то подражать? Естественно, все мучились. Я кое-как вытерпела это визит только потому, что меня вдохновлял скорый отлет; все вещи упакованы, сумки сложены, пора лететь домой. Накануне днем, между прочим, в кладовой, где я хранила свою одежду, моим глазам предстало другое пугающее зрелище. Дверцы встроенного шкафа, большие и тяжелые, как и все двери в этом доме, кто-то снял с петель, причем не целиком; они держались на одних нижних петлях, и оттого распахнутые дверцы казались подобием крыльев какого-то ветхого летательного аппарата.

Первого августа мы вылетели из международного аэропорта имени короля Абдель Азиза во время грозы; полет выдался малоприятным из-за тряски. Интересно, как там Мэри-Бет? Надеюсь, мы с нею снова увидимся. Впрочем, в глубине души я рассчитывала, что она исчезнет из моей жизни вместе с Иджазом.

В Джидду я возвратилась в самом конце ноября, удостоверившись, что мой дописанный роман попал к агенту. Помнится, прямо перед отъездом в отпуск я столкнулась с соседкой-саудовкой, молодой матерью, которая посещала литературные курсы при женском университете. Образование для женщин считалось роскошью, этаким изыском, способом мужчины побахвалиться широтой своих взглядов; Мунира еще даже не начинала выполнять домашние задания, и я приноровилась поздним утром подниматься в ее квартиру и делать эти задания для нее, пока она сидела на полу в неглиже, смотрела по телевизору египетские мыльные оперы и лузгала семена подсолнечника. Мы трое, Ясмин, Мунира и я, стали своего рода «утренними подружками»; пусть наблюдают за мной, думала я, пусть обсуждают меня, когда я ухожу. Для нас с Ясмин было гораздо проще подняться к Мунире, потому что ей, чтобы спуститься к нам, следовало закутаться с головы до ног в паранджу и абайю; мало того, ее ожидала коварная и непредсказуемая лестничная площадка, эта общественная территория, куда любой мужчина с улицы мог заглянуть и крикнуть: «Привет!» Ясмин была стройной и изящной, как принцессы на персидских миниатюрах, — моложе меня, безупречно soignee[4], безукоризненно чинная, сплошные хорошие манеры и подобающее воспитание. Девятнадцатилетнюю Муниру отличала естественная, природная красота — белая кожа, густая копна волос, которые потрескивали от статических разрядов и жили, казалось, собственной жизнью; смеялась она хрипло и громко. Они с Ясмин сидели на подушках, но мне выделяли стул — и настаивали, чтобы я сидела именно на стуле. Ради меня они заваривали «Нескафе», хотя я предпочла бы местное варево с илистым привкусом. Кофеин — грубое, но эффективное средство против мигрени; порою по ночам, изнывая от бессонницы, я бродила по квартире, отталкиваясь от стен, и только рассветная молитва отсылала меня в постель — в думах о книгах, которые я могла бы написать.

Иджаз позвонил в мою дверь 6 декабря. Он был несказанно рад увидеться со мной после моего долгого отпуска; лучась улыбкой, он сказал: «Теперь вы с Пятнышки одно лицо». Я ощутила укол тревоги; ничего подобного он раньше себе не позволял. Я постройнела, по его словам, и выглядела отдохнувшей — курс поглощения пилюль наконец-то завершился, плюс я какое-то время провела на солнце. Думаю, причина именно в этом. Но он не согласился: «Нет-нет, в вас что-то изменилось». То же самое заявила одна из «компанейских» жен. Она наверняка решила, что я после долгих страданий таки сумела зачать.

Я провела Иджаза в гостиную — он продолжал осыпать меня комплиментами — и заварила кофе.

— Может, все дело в книге, — сказала я, присаживаясь. — Понимаете, я написала книгу…

Фразу я не закончила. Это был не его мир. В Джидде никто не читал книг. В здешних магазинах можно купить все на свете — кроме алкоголя и книжного шкафа. Моя соседка Ясмин, выпускница английского факультета, уверяла, что не прочла ни единой книги со дня замужества; слишком была занята — готовила праздничные ужины каждый вечер. Ладно, попробуем снова. Мне повезло, объяснила я, во всяком случае, я на это надеюсь. Я написала роман, вот какая штука, и литературный агент принял мой текст.