Подросток жевал нижнюю губу.

Джон ждал, пока ожидание, по его разумению, не стало бессмысленным, а потом направился к двери.

— Подождите. Пожалуйста, — этот дрожащий голос отличался от того, что Джон слышал раньше.

Повернувшись, Джон увидел лицо, перекошенное от душевной боли, и глаза, блестящие отчаянием.

— Помогите мне, — попросил подросток. — Только вы можете.

Джон вернулся к стеклянной перегородке.

— Даже если бы я и хотел, теперь я ничего не могу для тебя сделать. Никто не может.

— Но вы знаете. Знаете.

— И что, по-твоему, я знаю?

Еще на мгновение Билли Лукас оставался испуганным ребенком, неуверенным и нерешительным. А потом в его глазах сверкнул триумф.

Правая рука скользнула по плоскому животу под эластичную ленту серых штанов из хлопчатобумажной ткани. Левой рукой он рывком спустил штаны, тогда как правой направил струю на нижнюю решетку стеклянной перегородки.

И пока вонючие капли пробирались сквозь щели в стальной решетке, Джон отскочил, чтобы не попасть под них. Никогда он не сталкивался с такой вонючей мочой и такой темной, желто-коричневой, как сок какого-то гнилого фрукта.

Осознав, что цель недостижима, Билли Лукас направил струю выше, окатил стекло слева направо, потом справа налево. Черты лица подростка, которые Джон теперь видел сквозь темную жижу, стекающую по стеклу, расплылись, и сам подросток словно дематериализовался, приобретая сходство с призраком.

Джон Кальвино нажал кнопку на панели аппарата внутренней связи у двери и сказал Коулману Хейнсу:

— Я закончил.

Чтобы не вдыхать сернистый запах мочи, он не стал ждать санитара, сразу вышел в коридор.

— Тебе следовало мне что-нибудь принести, — догнал его голос подростка. — Зря ты пришел без подношения.

Детектив закрыл дверь и посмотрел на свои туфли в белом свете флуоресцентных коридорных ламп. Ни единая капля этой мерзкой мочи не марала их начищенную поверхность.

Когда открылась дверь комнаты наблюдения, Джон поспешил к Коулману Хейнсу, габариты и манера держаться которого более всего соответствовали мифологическому герою, сражающемуся с великанами и драконами.

На втором этаже (Билли Лукаса держали на третьем) находилась комната отдыха персонала больницы, с торговыми автоматами, информационным стендом, пластмассовыми синими стульями и красными столиками.

Джон Кальвино и Коулман Хейнс сидели за одним из столиков и пили кофе из бумажных чашек. В кофе детектива плавало бельмо — отражение круглого плафона, висевшего над его головой.

— Запах и цвет мочи вызваны лекарствами, которые он получает, — объяснил Хейнс. — Но раньше он ничего такого себе не позволял.

— Будем надеяться, что это не его новая форма самовыражения.

— После появления ВИЧ-инфекции мы не рискуем с телесными жидкостями. Если он сделает это снова, мы на несколько дней обездвижим его и вставим катетер, а уж потом предоставим ему решать, хочет ли он получить ограниченную свободу передвижения.

— Адвокаты не сбегутся?

— Обязательно. Но, как только он пописает на них, они сразу поймут, что о нарушении гражданских свобод речь не идет.

Джон только теперь заметил татуировку на правой руке Хейнса: красно-бело-черную эмблему (орел, земной шар и якорь) корпуса морской пехоты США.

— Вы там служили?

— Два срока.

— Тяжелая работа.

Хейнс пожал плечами.

— Вся страна — психиатрическая больница, только размерами побольше, чем эта.

— По вашему мнению, Билли Лукас должен находиться в психиатрической больнице?

Санитар сухо улыбнулся.

— Вы думаете, его следовало отправить в сиротский приют?

— Я только стараюсь его понять. Он слишком молод для взрослой тюрьмы, слишком опасен для колонии несовершеннолетних преступников. Возможно, он здесь, потому что не нашлось другого места, куда его можно поместить. Вы считаете, что он безумен?..

Хейнс допил кофе. Смял чашку в кулаке.

— Если он не безумец, то кто?

— Именно об этом я и спрашиваю.

— Я думал, у вас есть ответ. Мне показалось, что вопрос вы задали не до конца, хотели сказать «или», но замолчали.

— Ничего я не хотел сказать, — заверил его Джон.

— Если сам он не безумен, то безумны его действия. Если безумец не он, а кто-то еще, то разница несущественная. — Хейнс бросил смятую чашку в корзинку для мусора и попал. — Я думал, что дело закрыто. Почему они прислали вас?

Джон не собирался говорить, что не имеет отношения к этому расследованию.

— Подростку называли мое имя до того, как мы встретились?

Хейнс медленно покачал головой, и Джон подумал о танковой башне, разворачивающейся к цели.

— Нет. Я сказал ему, что к нему посетитель, с которым он должен увидеться. У меня была сестра, Джон. Ее изнасиловали и убили. Я не говорю таким, как Билли, больше, чем должен.

— Ваша сестра… как давно?

— Двадцать два года. Но все равно что вчера.

— Так всегда.

Санитар достал из кармана брюк бумажник, открыл его на фотографии сестры, которая лежала в целлофановом кармашке.

— Анжела Денис.

— Очаровательная. Сколько ей здесь лет?

— Семнадцать. В этом возрасте ее и убили.

— Его поймали?

— Он в одной из новых тюрем. Отдельная камера. Собственный телевизор. Теперь им разрешены собственные телевизоры. И супружеские визиты. Кто знает, что еще у них есть.

Хейнс убрал бумажник, чего не мог сделать с воспоминаниями о сестре. И теперь, когда Кальвино узнал о сестре, его оценка Хейнса некоторым образом изменилась: из флегматиков Кальвино перевел его в меланхолики.

— Я сказал Билли, что я детектив Кальвино. Имени не упоминал. Но подросток называл меня Джонни. Подчеркнуто.

— Карен Айслер за регистрационной стойкой… она видела ваше удостоверение. Но она Лукасу сказать не могла. Телефона в его палате нет.

— Есть другое объяснение?

— Может, я вам солгал.

— На рассмотрение этой версии я бы время тратить не стал. — Джон замялся. — Коулман, даже не знаю, как мне это спросить.

Хейнс ждал, застыв, как памятник. Не ерзал на стуле. Даже не вскидывал брови.

— Я знаю, у вас он только четыре дня. И тем не менее не заметили ли вы в его поведении что-то… странное?

— Помимо того, что он пытался пописать на вас?