— Да уж, действительно, все в руках Божиих. — Я сунул бумажку с телефоном в его нагрудный карман. — Вам известно, где меня найти.

* * *

Когда я добрался до Александрии, было пять утра и погода быстро портилась. На вилле компании, где мы жили, телефон отсутствовал — распространенное явление в Египте, где телефоны были редкостью, и людям, чтобы позвонить, приходилось ходить на почту. Поэтому я не мог предупредить Изабеллу о своем возвращении и боялся напугать ее неожиданным появлением. Несмотря на риск, сопровождающий подводные поиски, жену страшили опасности, связанные с моей профессией. О взрыве она не знала, а я не собирался ничего рассказывать. Мне хотелось только помириться и вернуть ее в свои объятия.

Изо всех сил стараясь не шуметь, я провез багаж по мощеной садовой дорожке к старой колониальной вилле. Охранник заканчивал ночную смену и впустил меня через боковые кованые ворота. Огороженный со всех сторон сад был убежищем от бури, уже трепавшей на улицах пальмы. При звуке моих шагов залаял Тиннин, сторожевая немецкая овчарка. Я тихо окликнул его, пес, повизгивая, улегся на землю и прижал уши.

Доставая ключ, я вгляделся в окно управляющего. Ибрагим был предупредительным, неразговорчивым мужчиной и известным соней. Затворив за собой дубовую дверь, я проскользнул в большой холл. Жалюзи на французских окнах дребезжали от ветра, в старомодных проволочных клетках бешено раскричались канарейки. Я быстро закрыл окна и поспешил успокоить птиц.

Вилла была построена в 1920-х годах и представляла собой своеобразную смесь кубизма с налетом исламской архитектуры. Некогда, до национализации Насером нефтяной отрасли, здание занимало представительство нефтяной компании «Белл», которой владели еще британцы. В колониальном Египте многие мечтали получить место в этой компании, что давало возможность работникам с хорошим английским выговором общаться с богатыми европейскими семьями, традиционно заправлявшими хлопковой и нефтяной промышленностью. Семьями вроде той, в которой выросла Изабелла, — итальянцами, приехавшими в Египет в середине девятнадцатого века и создавшими за предыдущее столетие могущественные династии. Там, где раньше висел портрет первого владельца компании, теперь красовалась фотография Насера — превосходная метафора поверженного правящего класса. Как-то вечером, пряча улыбку, Ибрагим показал мне снятый и спрятанный портрет: эдвардианское, с отвисшим подбородком лицо старого патриарха в торчащей на макушке феске напоминало колониального пашу, свергнутого с трона и изгнанного революцией принца.

В том политическом хаосе был брошен не только портрет, но и вся обстановка виллы. Во время Суэцкого кризиса 1956 года управляющий заводом, как многие жившие в Александрии европейцы, поспешно бежал, оставив мебель в стиле ар-деко — диваны и гобелены. И это свидетельство непристойного богатства теперь любовно сохранялось Ибрагимом.

Дверь в спальню была приоткрыта. Шторы спущены, внутри царила темнота. Я чуть не споткнулся об оставленный на полу рядом с гидрокостюмом и маской кислородный баллон. В полумраке я различил спящую поверх одеял Изабеллу.

Тихонько включил светильник на стене. На ковре были расстелены карты — похожее на паутину изображение морского дна, подводный пейзаж, манящий своей таинственностью. В самом центре лежал лист с изображением хитроумного металлического механизма — фантастического устройства, состоящего из циферблатов и шестерен в деревянном корпусе. Циферблаты, как часы, имели выгравированные отметки и символы. Я знал, что это рисунок астрариума, созданный воображением моего брата Гарета, студента художественного колледжа. Изабелла была с ним дружна — дружнее, чем я, — и заказала изображение, объяснив на основе собранных ею за годы разрозненных материалов принцип его работы. Вот он, мой заклятый враг — олицетворение наших постоянных ссор, — красующийся, словно алтарь, посреди комнаты.

Изабелла, живущая в своем мире и равнодушная к окружающей обстановке, заснула, даже не раздевшись. Пробираясь через разбросанные на полу бумаги, я легко представил, как, намаявшись за день, она в изнеможении рухнула на кровать. Не решаясь ее будить, я уселся в потрепанное кожаное кресло и стал ждать. Лунный свет, просачиваясь в комнату, озарял ее волевое лицо.

Изабеллу не назвали бы красивой женщиной в обычном смысле слова. Профиль немного угловат, чтобы считаться женственным, губы слишком тонкие. О груди даже говорить нечего. И мне бы, наверное, хватило пальцев одной руки, чтобы измерить ширину ее бедер. А в том, как она несла свое тело, слегка наклонившись вперед, словно в готовности бежать, чувствовалась неутомленная целеустремленность. Но глаза ее поражали: темные, цвета черного дерева, они, если присмотреться, становились темно-лиловыми. Именно на глаза в первую очередь обращали внимание: непропорционально большие, отчего все остальные черты лица куда-то отступали. И еще мне нравились ее руки: красивые рабочие руки с длинными пальцами, загорелые и натруженные от долгого пребывания в воде и трудоемкого складывания древних артефактов из разрозненных осколков.

За окном закричал козодой, и Изабелла шевельнулась, застонала и перевернулась на бок. Я улыбнулся и вздохнул, жалея о нашей ссоре и последовавших за ней долгих неделях сердитого молчания. Жена была тем якорем, который привязывал меня к культуре, чувству и месту, А я был из тех мужчин, которые тоскуют по месту. Я вырос в шахтерской деревушке в Камбрии и даже теперь вижу во сне широкие равнины ордовикского известняка — пейзаж моего детства. Он развил во мне основательность, привычку не спешить проявлять характер. Если бы мне потребовалось себя описать, я бы назвался слушателем и немногословным человеком. Изабелла была другой. Она пользовалась языком, чтобы проявить себя, уловить мгновение и придать ему значимость истории. Но она умела ценить немногословие, особенно мое, и это вторая причина, почему я в нее влюбился.

Изабелла не шевелилась. Наконец, не удержавшись, я наклонился над ней, и она проснулась. Сознание медленно возвращалось к ней и наконец приняло форму улыбки. Не говоря ни слова, она потянулась и обняла меня. И я упал рядом с ней на постель.

Сексуальность Изабеллы была составляющей частью ее натуры. Ее стихийная дикость возбуждала нас обоих. Мы занимались любовью в самых неожиданных местах: телефонных будках, под брезентом в лодке на виду многолюдного индийского порта Кончи, среди шотландских болот. Но в любых ситуациях Изабелла хотела владеть положением. Она пощекотала мне ресницами щеку, мы поцеловались, и я принялся ее ласкать. Вскоре не осталось ничего, кроме огня ее глаз, твердеющих сосков и готовности к любви.

Потом я лежал, свернувшись возле нее, а Изабелла снова заснула. Я смотрел в потолок, слушал, как стучит в окна дождь. Последнее, что я ощутил, было чувство благодарности — за наш брак, за жизнь, за то, что мы существуем. Такие моменты просветления возникают глубокой ночью, когда приходит понимание, что это, вероятно, и есть счастье.

Проснувшись через два часа, я обнаружил, что Изабелла стоит у открытой балконной двери — обнаженная в утреннем свете, растрепанные волосы развеваются, шелковые шторы бешено полощутся на ветру.