Тетку мою некоторые считали не менее сумасшедшей, чем мою мать. Суждение это было неверным: она никогда не страдала ни от тоски, ни от каких-либо припадков, да и вообще ни от чего не страдала. Мысли свои изъясняла всегда ясно. Послушать ее — так закачаешься, насколько она умна! Была она ни много ни мало, а писателем и художником. Речами своими устными она так искусно восхваляла то, что в часы досуга создала, что хотелось верить в то, что она как минимум гений. Но когда я впервые увидела ее картины то — оторопела. Ирисы или рассветы воспитали во мне любовь к подлинной красоте — не могу сказать точно, но фальшь я умею чувствовать физически: между лопаток пробегает неприятный холодок.

На мой четырнадцатый день рождения тетка Лилия подарила мне карманное издание собственного сочинения и угостила дорогим чаем, в котором плавали лепестки гибискуса. Кисловатый привкус, тонкий аромат.

Она заваривала этот чай при мне, засыпая его в фарфоровый чайник. Рука ее вдруг дрогнула — чаинки и свернутые в них лепестки цветов гибискуса просыпались на стол: «Высохшие, как лоно моей тетушки», крамольно подумала я, взглянув на рассыпанные лепестки. Тетка же моя, уткнувшись головой в сложенные крест-накрест руки, визгливо вдруг запричитала: «На кого же ты, сестрица моя, дитя свое оставила!» Хотела я ей было сказать: на вас, тетя Лиля, но промолчала, взяла под мышку подаренную книгу и пошла задом, чтобы в тишине почитать.

Тетка полагала, что на тот возраст книжица эта мне более чем полезна, потому как повествует о великой любви и не менее великой скорби. Знание об этом поможет сформировать меня как личность с качественным знаком плюс.

В книге той было тетушкино воспоминание о скоропостижно почившем три года назад муженьке. Ну подох так подох — с кем не бывает! Но съедавшая тоска мучила тетушку, лишая ее сна. Подстегиваемая невыносимой грустью, она однажды села за написание романа. Получилась весьма занятная вещица.

Именно эта книжка подтолкнула меня к размышлению о том, что устные слова, за которыми прячется персона, словно маска, могут скрывать уродливое естество. Впрочем, если обходиться без тонкостей, то пассажи ее были весьма примечательны, например: «любимый умирает, но прежде чем умереть — он лечится», или же «его крепкое мужское достоинство требовало, чтобы моя широкая глиняная ваза обнимала талию цветов».

— Тетя Лиля, тетя Лиля! Меня терзает мысль: а следует ли во всеуслышание заявлять, что у тебя — широкая глиняная ваза? — спросила я ее.

Колкости моей тетя Лиля не оценила, потому как подвоха не заметила.

Описание душевных качеств дядюшки, что тетка представила в злополучной той книге, с моим о нем представлением не совпадало. Но это, конечно же, мои проблемы. Потому как каждый всякого видит так, как он видит. Так вот мой дядя лично мне припоминался не как «представительный мужчина», а желчным, страдающим подагрой доходягой.

Впрочем, сохранившиеся у тетушки фотографии — красноречиво свидетельствовали: в молодости дядюшка был очень даже хорош. Да и тетушка Лиля была ничего — по всей своей книге она рассыпала щедрые описания себя: и ножки у нее ладненькие, и ручки изящненькие, и головка умненькая, и волосики — шелковые.

Первое мое воспоминание о дядюшке было связано с зефиром, которым он меня заманил на коленки. Я не была жадной до сладостей, но я предчувствовала что-то нехорошее в его змеино-приторной улыбке. Именно поэтому, презрев всполошившийся было на секунду врожденный инстинкт самосохранения, я, шестилетняя, забралась к нему на колени. Дядюшка, наблюдая, как белая мякоть зефира исчезает в моем рту, осторожно запустил свой палец мне под подол короткой юбчонки и, отодвинув краешек панталон, нащупал мою щелку. Первой моей реакцией был испуг — я, повторюсь, ожидала от него какого-то нехорошего действа, но не такого. И испугана я была скорей не им, а собой, своими ощущениями, но ласковый мой дядюшка запел детскую песенку и голосом, вкрадчивым, меня успокоил.

С того дня и повелось. Продолжалось — регулярно и часто. Мне, по детскому невежеству, действия дяди казались явлением нормальным, естественным. Глупой старой тетке Лиле — обо всем об этом было невдомек.

Отношения же наши закончились внезапно. Мне тогда было восемь лет, и я торопилась домой с детской площадки, потому как мне — приспичило. Вбежала в гостиную. Но тут дядюшка с похотливым шепотом: «Я замаялся в одиночестве», — зажал меня в объятия. Я и пикнуть не успела, как руки его уже в меня проникли. Малейшее прикосновение его пальцев к моему анусу спровоцировало мое испражнение — я щедро испачкала его руки и манжеты рубашки.

С тех пор дядюшка стал испытывать ко мне очевидную гадливость, которая, впрочем, длилась не слишком долго, ибо ровно через месяц он (возможно, из-за пережитого огорчения) заболел, начал лечиться, притом недолго, ибо, надеюсь, помните что далее было.

Таким вот хитросплетенным образом я осталась у тетки Лили — единственной. Не могу сказать, чтобы она меня не любила, но и не баловала. Так она считала, что недостаток игрушек развивает фантазию ребенка. Мне же позиция ее казалась чистым издевательством. Особенно противно было то, что она спрятала большинство игрушек, купленных мне матерью, и оставила — прожиточный минимум — одну куклу, одного плюшевого медведя, пластмассовое ведро, металлический совок. Подобное положение вещей вместо фантазии активно развивало во мне чувство зависти. Я завидовала тому, что у сестер Наташи и Вали есть замечательные, почти как настоящие, плюшевые коты — один сиамского окраса, другой серый. Я завидовала тому, что у Сашки был настоящий грузовик с откидным верхом, а у Андрея — набор индейцев из резины; что у Ксюши есть маленькая собачка из белой пластмассы, а у Маши — маленькая собачка из прессованного поролона; что у Лены были два красивых матрасика для кукол: один — из белого атласа, а другой — вельветовый синий; что у девочки Валеры было вообще много всего, в том числе необыкновенный белый Чебурашка и заводной коричневый медведь, умеющий растягивать гармонику…

Я много чего хотела, но ни черта не получала. Канючить же, просить тетю Лилю что-либо мне купить было почему-то противно и стыдно. Желания свои, капризы детские приходилось губить, а малым своим количеством игрушек играть я не любила, потому как все они мне давным-давно осточертели.

Потому неожиданной яркой и одновременной болезненной радостью явилось то, что однажды знакомая тетки, Анна Васильевна, приехавшая погостить, вдруг подарила мне куклу. Обыкновенную куклу в общем-то, ничем не примечательную: среднего размера, не ахти какую красавицу, но дело было не в ней, а в приданом, ее сопровождавшем.

Анна Васильевна жила одна — была старой девой, свободного времени у нее была масса, и, помимо курения табака и беспрерывной болтовни по телефону, она имела и пристрастие положительное, а именно — была заядлой мастерицей. У подаренной мне куклы имелся чемоданчик нарядов, сшитых и связанных Анной Васильевной. Там была белая шубка, расшитое золотой ниткой вечернее платье, несколько костюмов — летний, деловой, спортивный, вязаная с помпоном шапочка, блестящий плащик, короче, если вы — девчонка, то меня поймете.