всегда тянусь к свету, сделалось моим привычным чувством на все мои дни! Кроме того, я был у моего батюшки первенцем — и за то ему моя благодарность, да будет земля ему пухом!

Он был человек горячий, кровь в нем кипела. О, я тысячу раз думал уже об этом и, случалось, желал бы себе другого родителя, когда начинали бушевать в моей душе пламенные страсти, и мне приходилось вступать в тяжелейшую борьбу с ними. Но стоило только миновать грозе и непогоде, я был ему снова благодарен за унаследованный от него пылкий нрав, который помогал мне гораздо живее, чем многие люди, наслаждаться множеством невинных радостей мира.

Словом, того самого 22-го декабря появился я на свет. Батюшка часто мне рассказывал, что смотреть на меня тогда жалко было: крохотные косточки, едва обтянутые морщинистой кожею. Несмотря на это я орал благим матом день и ночь, так что даже в лесу было слышно и т.д. Эти его рассказы меня злили. «Да ведь все новорожденные донимают так своих родителей!» — говорил я себе. Но матушка неизменно ему поддакивала. Ну, да ладно. На Рождество я был окрещен в Ваттвейле; и мне бывает приятно думать, что это произошло именно в святой день, когда мы празднуем рождение нашего всеблагого Спасителя. Если даже это наивная радость, — что с того, бывают ведь радости и поглупее? Крестными родителями были у меня Г. Г. X. из Капеля, что в Ау, и A. М. М. из Шаматтена; он — жизнерадостный богатый холостяк, она — состоятельная миловидная девица. Он так и умер бессемейным; она жива и теперь вдовствует.[12]

В первые годы моей жизни меня, скорее всего, немножко баловали, как балуют обычно всех первенцев. Но очень уже рано стал отец браться и за лозу; однако мать и бабушка становились на мою защиту. Дома отец бывал мало; он занимался в нашей округе и по разным окрестным местам варкой селитры. Пока он был в отсутствии, я успевал от него отвыкнуть. Я от него бегал. Это так огорчало доброго моего батюшку, что он придумал вразумлять меня лозою. (Эту глупость совершают многие начинающие отцы, которые из самой искренней любви требуют от детей, чтобы те питали к ним такую же нежную привязанность, как и к матери, И на собственном, и на других отцов опыте я понял, что самая чрезмерная строгость достается первенцам, а там, к последним детям, постепенно она совсем ослабевает).

III

МОИ ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

(1738 г.)

С уверенностью могу в памяти спуститься — или подняться, — к тем временам, когда мне пошел второй год. Отчетливо помню, как сползаю на четвереньках по каменистой тропке, чтобы жестами попросить яблочка у какой-то старушки. Хорошо помню, что не любил спать, и матушка, для того чтобы заработать пару пфеннигов, тайком от деда и бабки, ночами, при свече, пряла лен, а так как я не хотел оставаться один в темной комнате, она расстилала на полу свой передник, сажала меня на него голышом, и я забавлялся тенями и ее веретеном.

Помню, как матушка со мною на руках ходила через луг встречать отца и как я, едва завидев его, подымал истошный вопль, потому что знал, что он станет грубо кричать на меня за то, что я не хочу идти к нему. Его фигуру и его жесты вижу, как сейчас, перед собою.

IV

КАКИЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА

В те годы пропитание стоило дешево; но заработки в наших краях были не Бог весть какие. У всех еще на памяти была дороговизна и война двенадцатого года.[13] Матушка много рассказывала об этом, и меня страх и дрожь пробирали. Лишь к концу тридцатых годов стали вводить у нас в деревне прядение хлопка; матушка была, думаю, одной из первых, кто взялся «прясть на лоты».[14] (Сосед наш А.Ф. сбывал первые порции пряжи на Цюрихском озере по шиллингу, пока не заработал свой дублон. Тогда он сам начал скупать пряжу и так накопил постепенно несколько тысяч гульденов.[15] Тут он дело закрыл, ушел на покой и помер). Когда я был ребенком, стали у нас впервые сажать земляные яблоки.[16]

V

В ОПАСНОСТИ

(1739 г.)

С той поры как мне пошили первые штаны, я стал отцу приятнее. Временами он брал меня с собой. Осенью того года он жег селитру в Гандтене, что от Небиса в получасе ходьбы. Однажды он взял и меня с собой; а тут разразилась непогода с ветром, и он оставил меня у себя на ночь. Селитряный шалаш[17] стоял перед самой хижиной, а постель его располагалась в сенях. Он уложил меня и ласково пообещал, что сам скоро ляжет. А сам продолжал раздувать в бурте огонь, и я уснул.

Через какое-то время просыпаюсь, зову его — не отвечает. Тогда я встал, проковылял в рубашонке к костру, обошел вокруг бурта. — Зову, кричу! Отца нигде нет. И я живо вообразил себе, что он отправился домой к матушке. Я торопливо натянул штанишки, набросил на голову шейный платок и побежал сквозь тьму и дождь через примыкавшую к хижине большую луговину. За нею шумел в овраге набухший от дождя поток. Тропы не было видно, а мне надо было во что бы то ни стало перебраться на тот берег и бежать в Небис; я соскользнул по промоине вниз, прямо к ручью, так что едва не свалился в воду. Я напряг все свои детские силенки, — и это спасло меня от падения. На четвереньках выполз я через заросли трав и терновника обратно на луг и стал метаться по нему, не находя нашей хижины. Ветер разорвал облака, и на светлом фоне я заметил вдруг на дереве двух парней, собравшихся, наверное, воровать груши или яблоки. Я крикнул им, чтобы показали мне дорогу. Но — попусту; они приняли меня, должно быть, за нечистую силу, и их трясло от страха на дереве еще сильнее, чем меня, бедного мальчугана, — в грязи под этим деревом.

Между тем отец, который, пока я спал, отправился за какой-то нужной вещью в один из довольно отдаленных домов, возвратился и, не найдя меня, стал искать по всем углам, не спрятался ли я где-нибудь, заглянул со свечой даже в кипящие котелки, но потом наконец услыхал мои вопли, побежал на