А маменькино представление о бизнесе было столь смехотворно, что я и слушать про это стеснялся. Конечно, при жизни отца все было несколько привлекательнее – офис тогда занимал целый этаж, и где-то в Ист-Энде помещались большие склады. Но потом импорт из Чехии прекратился, и Хрюн переключился на какие-то мелочи. Он теперь сидел в затхлой двухкомнатной конторе, скроенной точно по нему.

Когда я изредка наезжал сюда из университета и из армии, то видел, что бизнес у Хрюна все больше хиреет и вянет, и его все возрастающий оптимизм («Ну вот, Николас, скоро мы закажем для тебя рабочий стол!») повергал меня во все большее уныние. На самом-то деле он даже и этого обещания не выполнил: ко мне перешел стол клерка, которого он выкинул со службы.

Я так и не понял, было ли это частью хитроумного плана, по которому Хрюн старался представить мне будущее столь неприглядным, чтобы мне и самому захотелось убраться, или же просто с годами его бизнес стал отражением его сущности. Как бы то ни было, перспектива просидеть рядом с ним всю жизнь доставляла мало радости.

Примерно таков был мой душевный настрой, когда я впервые увидел эту тачку, высовывавшую передок из шеренги выставленных на продажу старых машин. «Скоростная!», «Потрясающе выгодная покупка!» – преувеличивало объявление. У меня было 170 фунтов, и я как раз шел смотреть квартиру, за которую просили 120 фунтов, так как она с мебелью. Я дошел до угла, даже свернул за него и остановился закурить сигарету. А потом медленно двинулся обратно.

Продавец в грязном белом плаще заухмылялся и закивал головой.

– Да я уж заметил, как ты ее оглядываешь! Не сомневался, что вернешься. Сила, а? Ну-ка, перебрось копыта, садись!

Я «перебросил копыта» через низкую дверь и сел за руль.

– А ты крутани. Чувствуешь, какой тугой?

Руль и правда был упругий (чего, увы, хватило ненадолго).

– Вот так! И мчи себе хоть до Китая.

Он отошел в сторону и оставил меня наедине с машиной. А я сидел в кабине, глядел на капот и был как двинутый. Этот роковой момент, когда я знал, что могу позволить себе либо квартиру, либо машину, но уж никак и то и другое сразу, был самым острым в моей жизни. Я представлял, как лечу по пестрым от солнечных пятен дорогам вдоль искрящегося моря – вольный, вольный, как птица… а вовсе не деловой юноша с папкой в руке (маменькина голубая мечта), вовсе не юноша, просиживающий штаны в конторе, чтобы в конце концов выучиться нудному, беспросветному, ничтожному бизнесу; такая картина была новой для меня, и она была ярче, желаннее.

– На нее страховка до конца года, – сказал вернувшийся продавец. – Ну и мотор, конечно же, зверь. Подними крышку, если не веришь. – Он открыл капот. Угрожающего вида компрессор так и засиял на солнце. – Мчится, как ракета. А устойчивая, как танк.

Я в полном трансе дошел до Паддингтона, не взглянув на квартиру, поехал в Борнемути по дороге все глядел в окно и видел только одно – ту самую машину.

Через неделю я ее купил, и меня просто мутило от облегчения, что она не уплыла из рук.

Если говорить о деньгах, возможно, это и не самая удачная сделка в моей жизни; зато во всех других отношениях это было то что надо! Просвет в глухих стенах, обступивших меня со всех сторон, защита даже от Мауры. От мысли, что машину придется продать, мне аж плохо становилось.

На углу я притормозил и очень медленно подкатил к дому 74, все вслушиваясь в странный скрежет, раздающийся всякий раз при переключении скоростей. Это было что-то новенькое. Я даже подумал, не нахимичил ли чего Хорек, когда ее чинил, но потом, попсиховав немного, все же отбросил эту мысль. Честно говоря, Хорек был не такой уж гад: этот последний счет был одним из многих других, которые он согласился отсрочить. Стук в коробке скоростей (который мог влететь мне в пятак) предупреждал, что в недалеком будущем я задолжаю ему и того больше.

Я подрулил к тротуару, вошел в дом, поднялся на три марша. И увидел на плюшевой скатерти записку, подложенную под цветочный горшок. Она была начирикана неизменным химическим карандашом миссис Нолан и гласила следующее:

Мистер Вистлер,

Вас разыскивала Ваша барышня. Она передала, что звонила Вам в контору в 5.30. Пожалуйста, позвоните ей домой, когда вернетесь.

Л. Нолан.

«Подождет», – решил я, повесил плащ и пошел в ванную помыться. Потом вернулся в комнату, завалился на тахту, положив ноги на краешек, и закурил сигарету. И все думал, что же я скажу Мауре.

Мы с ней познакомились всего полгода назад, но казалось, что я знаю ее всю жизнь. Она была ирландка, рыжая, и снимала жилье неподалеку от меня, возле Глоучестер-роуд. Это она придумала прозвище Хрюну и она же вынудила меня с ним поговорить. Она утверждала, что мое положение просто смехотворно. Потому что партнер я ему или нет? Она утверждала, что если человеку принадлежат тридцать процентов акций предприятия, значит ему причитается и кое-что еще. И что бизнес обязан приносить хоть какой-то доход, а если это так, то где же он!

Сам бы я даже близко не подошел к Хрюну с этим разговором.

Но еще больше, чем вечные хлопоты вокруг Хрюна, ее занимал мой дядя Бела. Бела – это мамин брат. За несколько лет до войны он уехал в Канаду и теперь проживал в Ванкувере. Он никогда не был женат и, приехав однажды к маменьке в Англию, уже после нашего переезда из Чехии, сказал ей, что я его единственный наследник.

В любой семье вроде моей, где имеются европейские связи и родственники-эмигранты, непременно есть и фигура типа дяди Белы. Я смутно помнил массивного человека с астматической одышкой, о котором отец говорил, что он дикий скряга. Он и в самом деле не помогал маменьке никогда и ни в чем, Их его единственным подарком была безвкусная брошка с цирконами, которую она никогда не надевала.

Имя Белы почти не исчезало из маменькиных разговоров. Послушать ее, так он непременно сделает меня по меньшей мере миллионером, и единственное, что возмущает, – почему он до сих пор не удосужился перевести деньги на мое имя.

Может, из-за того, что он так прочно утвердился среди маменькиных мифов, я постепенно стал воспринимать его как какое-то недоразумение. Маменька постоянно ему писала и, насколько мне известно, каждый раз старалась ненароком ввернуть мое имя. А дядя Бела с тем же старанием опускал его в своих редких и на удивление безликих письмах – явно раскаивался в своем прежнем порыве. У него был консервный завод, и единственным упоминанием о положении дел было ежегодное нытье по поводу того, что фруктов мало и они очень подорожали.

Хотя Маура ни разу с маменькой не встречалась, она точно так же уповала на Белу, а уж трепыхалась по этому поводу даже еще больше. Тем более, что она знала истинное положение моих дел и потому считала мое нежелание просить у него помощи настоящим кретинизмом. Я же в пику ей превратил дядю Белу в ходячий анекдот – мол, чем сильнее мы ждем корабля, тем меньше у него шансов добраться до гавани. Но постепенно он сделался для нас некой вездесущей тенью, и даже сам я по дурости поддерживал в себе эту мистическую веру в него.