Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дом я вообще не рисовала.
Джеймс вздохнул и немного покачал меня на коленях.
– То, что происходит в моей жизни, в моем мире, тебя никак не касается. Нельзя говорить учительнице, что у папы есть другая жена. Нельзя говорить учительнице, что меня зовут Джеймс Уизерспун. Атланта – это маленький городок, здесь все друг друга знают.
– Твоя другая жена и другая дочка – это секрет? – спросила я.
Он опустил меня на пол, продолжая сидеть на корточках, чтобы быть вровень со мной.
– Нет. Все наоборот. Это ты секрет, Дана.
Тут Джеймс погладил меня по голове и слегка дернул за одну из косичек. Подмигнув, достал бумажник и отделил от пачки три двухдолларовые банкноты. Потом протянул и вложил в мою ладонь.
– Может, уберешь деньги в карман?
– Да, сэр.
И в кои-то веки он не велел мне не называть его так.
Отец взял меня за руку и повел по коридору на кухню, ужинать. Пока мы шли, я зажмурилась, потому что мне не нравились обои в коридоре – бежевые с бордовым узором. Когда они начали отклеиваться по краям, мама посчитала, будто это я их отрываю. Я раз за разом говорила, что не виновата, но мама рассказала Джеймсу, когда тот пришел к нам (он приезжал раз в неделю). Отец вытащил ремень и лупанул меня по ногам и по попе, что, похоже, удовлетворило какую-то душевную потребность мамы.
На кухне она молча расставляла миски и тарелки на стеклянном столе, нарядившись в любимый фартук, который Джеймс привез в подарок из Нового Орлеана. Там был изображен рак, держащий кухонную лопатку, а ниже подпись: «Не зли меня, а то подсыплю яду в твой обед!» Отец занял свое место во главе стола и салфеткой стер с вилки пятна от воды.
– Я ее пальцем не тронул. Даже голос не повысил. Правда ведь?
– Да, сэр.
И это была чистая правда, но я чувствовала себя совершенно не так, как несколько минут назад, когда вытащила из папки рисунок. Моя кожа не болела, но что-то чуждое просочилось сквозь каждую пору и прикрепилось к тому хрупкому, что было внутри. «Это ты секрет». Отец произнес слова с улыбкой, тронул подушечкой пальца кончик моего носа. Мама подошла, взяла меня под мышки и посадила на стул, на котором расположилась стопка телефонных справочников. Потом поцеловала меня в щеку и поставила передо мной тарелку с котлетами из лосося, ложкой стручковой фасоли и кукурузой.
– Все нормально?
Я кивнула.
Когда Джеймс съел свою порцию рыбы и полил медом булочку, мама сказала, что десерта не будет. Он выпил большой стакан колы.
– Не наедайся, – предостерегла она, – совсем скоро тебе придется съесть второй ужин.
– Я всегда рад есть то, что ты готовишь, Гвен. И всегда рад сидеть у тебя за столом.
* * *
Не знаю, с чего я взяла, будто все из-за того, что у меня выпали зубы. Однако придумала хитрость: решила подложить сложенную бумажку за верхними зубами, чтобы скрыть розовый провал посреди улыбки. Вообще-то идею подал сам Джеймс: он как-то рассказывал, что в детстве подкладывал картон в ботинки, чтобы закрыть дыры в подошвах. Бумага во рту размокла, голубая линовка расплылась из-за слюны.
Мама застала меня, когда я пыталась пристроить бумажку в рот. Она зашла в комнату и легла на односпальную кровать, накрытую фиолетовым клетчатым покрывалом. Ей нравилось вот так лежать на моей кровати, пока я возилась с игрушками или раскрашивала рисунки в тетрадках, и смотреть на меня, словно я телешоу. От нее всегда приятно пахло цветочными духами, а иногда сигаретами отца.
– Что ты делаешь, Петуния?
– Не называй меня Петунией, – возмутилась я, отчасти потому, что мне не нравилось это имя, а отчасти чтобы проверить, смогу ли разговаривать с бумажкой вместо зуба. – Петуния – это кличка хрюшки.
– Петуния – это цветок, – заметила мама. – И притом красивый.
– Так зовут подружку поросенка Порки.
– Это же просто шутка: красивое имя для хрюшки, понимаешь?
– Шутка должна быть смешной.
– Это смешно. Просто у тебя плохое настроение. Что ты делаешь с этой бумажкой?
– Вставляю себе зубы, – заявила я, пытаясь передвинуть размокший комок.
– И зачем?
Я рассматривала свое и мамино отражения в узком зеркальце, прикрепленном к крышке моего комода. Ответ на мамин вопрос казался очевидным. Ну конечно, Джеймс хочет, чтобы обо мне никто не знал. Кто будет любить девочку с огромной розовой дырой посреди рта? Ни у кого из ребят в читательском клубе нашей школы не было такой. Уж мама-то должна это понимать. Она каждый вечер по полчаса внимательно рассматривала свою кожу в зеркале с увеличением и обильно мазалась жирными кремами «Мэри Кей». Когда я спросила, что она делает, мама сказала: «Улучшаю внешность. Женам еще позволительно себя запустить. А наложницы должны быть бдительны».
Вспоминая этот эпизод сейчас, мне понятно, что она наверняка в тот вечер пила. Хотя сейчас не могу восстановить все предельно точно, но знаю, что где-то за кадром стоял ее бокал вина «Асти Спуманте», золотистого и полного деловитых пузырьков.
– Я улучшаю внешность.
Я надеялась, что она улыбнется.
– У тебя прекрасная внешность, Дана. Тебе пять лет, у тебя замечательная кожа, сияющие глаза и красивые волосы.
– Но нет зубов, – буркнула я.
– Ты еще маленькая. Тебе не нужны зубы.
– Нет, – тихо возразила я. – Нужны.
– Зачем? Грызть вареную кукурузу? Зубы вырастут. Ты еще гору початков успеешь обглодать, честное слово.
– Я хочу быть как та, другая девочка, – призналась я наконец.
Мама лежала на кровати, как богиня на шезлонге, но после моих слов резко подскочила.
– Какая другая девочка?
– Другая дочка Джеймса.
– Можешь называть ее по имени, – произнесла мама.
Я покачала головой.
– Не могу.
– Можешь. Просто скажи и все. Ее зовут Шорисс.
– Не надо! – воскликнула я, испугавшись, что, если назвать сестру по имени, сработает какое-нибудь ужасное колдовство – словно произнести: «Кровавая Мэри» и посмотреть в миску с водой, от чего жидкость станет густой и красной.
Мама поднялась с кровати и опустилась передо мной на колени, чтобы посмотреть прямо в глаза. Потом положила ладони мне на плечи. В ее тяжелых ниспадающих волосах все еще оставался запах сигаретного дыма. Я коснулась их.
– Ее зовут Шорисс, – повторила мама. – Она маленькая девочка, совсем