– Заткнись, Болтун, – проворчал Броуди, не особенно надеясь, что его слова возымеют действие.

Он откинул голову назад, прислонился затылком к сырой стене и закрыл глаза. Сквозь зарешеченный глазок в обитой железом двери было слышно, как где-то беспрерывно капает вода. И еще до него доносился чей-то приглушенный плач.

– Немудрено, что судья не купился на твою байку. Уж больно все странно выглядит. Она же не случайная девка, ты был с ней хорошо знаком, и тут выясняется, что она в положении и… Ай!

Болтун схватился за коленку, отполз к своей стене и начал ругаться.

Совесть мучила Броуди всякий раз, когда приходилось пинать Болтуна. Его сокамерник не мог дать сдачи: ноги у него были слишком коротки и не доставали через разделявший их, усыпанный грязной соломой проход. Но угрызения совести казались не слишком дорогой платой за тишину и покой. Броуди примирился с необходимостью платить эту цену, когда Болтун уж очень его допекал, а это случалось частенько.

Впрочем, терпеть осталось недолго. Его самого повесят через три дня, а Болтуну… Силы небесные, Болтуна должны повесить уже сегодня! Броуди остановил пристальный взгляд светлых глаз на тщедушной фигуре, скорчившейся у противоположной стены. Болтун продолжал хныкать, потирая коленку. Сколько же ему лет? Трудно сказать. На нем столько грязи… и эта косматая борода с проседью… Сорок? Пятьдесят? Броуди уже почти смирился с мыслью о том, что ему самому предстоит умереть, не дожив до тридцати, но так и не смог преодолеть досаду из-за того, что ему, как оказалось, не суждено умереть в море. Он всегда верил, что найдет последний приют на дне морском.

– У тебя есть семья, Болтун? – спросил он почти участливо.

– Нет… – Болтун на секунду задумался. – Да откуда же мне, черт побери, это знать? – Потом решительно повторил: – Нет. А у тебя?

Привычное слово «нет» едва не сорвалось с языка у Броуди: на протяжении последних четырнадцати лет он давал такой ответ каждому, кто интересовался его семейным положением. Но какой смысл отрицать это?

– У меня есть брат, – задумчиво проговорил он. – Его зовут Николасом. И еще… не исключено, что у меня есть отец.

Последнее слово даже произносить ему было как-то непривычно.

В маленьких черных глазках Болтуна вспыхнул огонек любопытства.

– Как это понимать? Что значит: «Не исключено, что есть отец»?

Слегка передвинувшись на тощем соломенном тюфяке, чтобы облегчить ноющую боль в прикованной кандалами к стене левой руке, Броуди согнул колено и оперся на него подбородком.

– Я хочу сказать, что он, возможно, все еще жив. Но точно я не знаю. Не видел его с тех пор, как мне исполнилось шесть.

– Правда? А как его звать?

Тут Броуди улыбнулся:

– Его зовут Риджис Ганн. Седьмой граф Бэттиском. – На этот раз он охотно присоединился к хриплому смеху Болтуна, вскоре перешедшему в надсадный лающий кашель, который мучил его в последние дни все чаще.

– Ты не заболел, Болтун?

– Вроде бы нет… – Болтун помолчал и добавил почти равнодушно: – Да и какая, черт побери, разница?

На это у Броуди не нашлось ответа. Он уже сожалел о своей поспешной, хотя и вызванной добрыми намерениями откровенности. Его слова открыли в самом дальнем уголке памяти заветную дверь, которую он запер давным-давно и поклялся никогда больше не отпирать. Разумеется, время от времени он нарушал данное самому себе слово. Дважды за последние годы ему даже довелось столкнуться с Ником! Но об отце он старался не вспоминать и на протяжении четырнадцати лет ни разу не произносил его имени вслух.

Однако через три дня ему предстояло умереть. Броуди испытывал свойственный всем морякам суеверный страх перед вечностью: ее неумолимый отпечаток он сотни и тысячи раз находил в море и в небе, в необъятной бесконечности времени. Но что-то таинственное, связывающее его душу с грешной землей, подсказывало ему, что конец близок, и если он сейчас не сумеет примириться с обстоятельствами своей жизни, со своей семьей, его плоть будет гнить, а кости обратятся в тлен, и другого шанса что-то поправить уже нигде и никогда не будет.

И все же ему было нелегко. Просто невыносимо. Невозможно отказаться от целой жизни, заполненной чувством жестокой обиды, только из-за того, что пришло время умирать. Он был убежден, что отец сполна заслужил его ненависть. Вот Ник – другое дело. Что касается Ника…

Раздалось лязганье засова, и железная дверь со скрипом распахнулась. На пороге стояли двое охранников и священник. Броуди бросил на Болтуна сочувственный взгляд. Они одновременно поднялись на ноги.

Болтун заплакал. Один из охранников расковал его запястье, а другой взял за свободную руку. Колени у Болтуна подломились, его пришлось волоком тащить к двери. Броуди прижался спиной к холодному камню, не желая смотреть, но чувствуя себя не в силах отвести взгляд. Внезапно Болтун вырвался из рук стражников, однако не сделал попытки бежать.

Вместо этого он упал на колени, потом лег на бок и свернулся клубочком, как зародыш в материнской утробе, и жалобно заскулил. Охранник пнул его ногой, другой последовал примеру своего напарника. Священник стоял, опустив глаза в молитвенник, и не вмешивался в происходящее.

Сам не понимая, что делает, Броуди окликнул Болтуна. Осужденный на смерть вскинул голову и посмотрел на него. Лицо Болтуна было искажено страданием.

– Как тебя зовут? – спросил Броуди. – Как твое имя? Твое настоящее имя?

Охранники замешкались. Болтун приподнялся на локте, держась за ребра и слизывая кровь с разбитой губы. Он долго смотрел на Броуди, не говоря ни слова, но вот наконец дымка предсмертного страха, застилавшая его глаза, немного рассеялась.

– Джонатан, – прохрипел он.

– Джонатан? А дальше?

– Болт. Мое имя – Джонатан Болт.

Броуди протянул ему руку:

– Прощай, Джонатан.

Кто-то из охранников пробормотал невнятную угрозу, но ни один из них не сделал попытки остановить Болтуна, когда тот поднялся с пола и протянул руку Броуди. Руки у, обоих тряслись, ладони покрылись потом, но чем дальше, тем крепче становилось их пожатие.

– Ну что ж, похоже, мы увидимся в аду, – проговорил Болтун.

Голос у него дрогнул, но подбородок отважно вздернулся, и на мгновение Броуди как будто увидел тень прежнего Болтуна – говорливого и задиристого, как петух. Он еще крепче сжал пальцы обреченного и попытался улыбнуться.

– Да, похоже на то. Благослови тебя бог, Джонатан.

И опять глаза Болтуна наполнились слезами, но он смахнул их.

– Благослови тебя бог…

Но охранникам уже надоело ждать: они грубо вытолкали своего пленника из камеры.

– Задай им жару, братец… – последнее, что успел услышать Броуди.

В голосе Болтуна слышалась отчаянная бравада. Дверь с лязгом захлопнулась, и в камере воцарилось жуткое молчание,