он вскакивал со своей скамеечки и суетливо оглядывал комнату, в поисках ответов. Потом ходил туда-сюда, излишне и неуклюже чеканя левой рукой и отмахиваясь от навязчивых образов. Но безуспешно.

Руки… Пальцы! Вот инструмент, которым человек чувствует выпуклость мира, его шероховатость, объёмность, каждую его впадинку, его многосоставность, многообразность его твердоты, перемежающейся с мякотью. Без пальцев с его острыми нервами только и можно, что видеть жизнь плоско, как видишь сон или кино. Хоть коленом ткнись в этот мир, хоть локтем, щекою… Но весь объем сущего только в ладошке у человека. А ладошки-то и нету!

Глубокое, болезненное до сердцебиения сочувствие терзало Николаича. Теперь потеря правой руки казалась ему лишь частичным горем, вроде часов без секундной стрелки.

Он провёл ладонью левой руки по шершавой беленной стенке, по шелковой занавеске и старой мягкой тюли на окне, по лощёной клеёнке на столе, по своим колючим щекам, откликнувшимся ощущением собственных пальцев на лице.

Да, теперь он не часовщик… Но он ещё с рукой, ещё с обеими ногами, с женой, с двумя сыновьями и дочерью, шестью внуками, печкой, озером, храмом… Может быть, и правда, всё не так плохо, как могло быть?

Может быть…

К весне Андрей Николаевич притих и вовсе. Душа его будто привыкла к «безручию» своего тела, хотя, видимо, сама рукою тою владела вполне, потому, как Николаич иной раз умом чувствовал обе руки на месте. Особенно во сне.

К концу Великого поста, за который он взялся, чтобы обратить на себя Божье внимание, Николаич и вовсе занемел душою, пускаясь даже в некие извинительные рассуждения, в коих пробовал подыскать себе новое место в вымышленном собственном мире. И тем мучил жену:

— Оно, ведь, как получается? Горит человек, как свеча, и какая его часть сгорит первее — не так и важно. Главное же то, что будет потом, когда дымом душа вознесется к Богу. А, мать?

— Не знаю я, Андрюшенька. Знаю только, что надо жить. Хоть молекулой какой, хоть человеком — а жить и вперед глядеть. Если нету у тебя руки, так радуйся другой руке. А нету другой — тогда глазами радуйся. Всегда найдётся чего, хорошо же жить, Андрюшенька? Хорошо жить, милый мой!

Пасху супруги Барановы встретили в купеческой своей церкви.

Имея уже опыт Рождествеской всенощной службы, Николаич не думал об огне и сгорающих в нём душах людей, а помышлял о Христе, Который воистину воскресе. Ведь надо же — воскрес Христос! Весь целиком, до каждой клеточки и… с обеими руками! Вот, что будет потом со всяким сгоревшим человеком, вот что ждёт отлученную от тела душу — воскресение тела. Целиком!

И Николаич даже потянулся духом в грядущее, уловив себя на мысли, что хочет поскорее умереть и воскреснуть, чтобы встретиться там со своею рукою. Но смутившись такою мыслью, он решил, что хотеть смерти — дело срамное, а благородное и верное — это хотеть жизни, и не плакать над её горением, а гореть смело! Гореть без мутного страха незнающего своей будущности человека, а со знанием, что горение жизни — это всего лишь возношение человека от земли к небу, где не будет ни плача, ни воздыхания, а жизнь бесконечная.

К другому дню Светлой седмицы стало известно, что в пасхальный день Роман Костомаров пришёл в себя в кругу семьи и даже резко пошёл на поправку. Жить решил, согласился с Богом Роман!

Тою новостью и Нина Алексеевна прослезилась, и Андрей Николаевич сквозь слёзы укрепился духом.

— Надо жить… На-до жить! Жить надо! — теперь уж Николаич, потрясывая указательным пальцем левой, твердил жене. Та же снова приложилась своею уставшею головою к его горячей голове, и от того будто их мысли и души съединились, питая друг дружку и укрепляя простой этой с виду вещью — надо жить!

Жи-ить!

К началу лета, как затикали кукушки, (верный признак начала поплавочной ловли), Николаич собрался на рыбалку.

— Буду одной рукой, приловчусь, дело-то простое, — улыбнулся он жене, умиляющейся решительности и крепости мужа. — Мало ли, какая часть тела отгорела, сам-то я ещё живой.

— Живо-ой, — вздохнула Нина Алексеевна, набивая рюкзак снедью. — Живи, радуйся. Солнце-то какое сегодня, хорошо всё!

— Хорошо… — выдохнул Николаич довольно, щурясь, глянул на весеннее солнце, горящее посерд неба, потом на жену. — Очень хорошо!

Как бывший часовщик, на своей улице Андрей Николаич мало кому известен. Здесь его знают чудны́м садовником, который ходит по дворам и стрижёт малину на урожай, молодит смородину, крыжовник подрезает. И всё за так, бесплатно.

— Мы горим в этой жизни, сгораем насовсем, — улыбается Николаич, когда отказывается принять деньги. — Так вот… Надобно таким огоньком гореть, чтобы согрелись все вокруг, светло чтобы стало, тогда не зря проживём и не попусту сгорим. И хорошо жить тогда, вот что! Только тогда и хорошо. Если б руку не потерял, никогда бы не понял такой простой вещи, что жить надо. Радоваться, жить и гореть. Одним словом — любить. Любить надо! И больше ничего.