которую не жалко, чем она и удобна в езде по грунтовой местности. Миша был на Ниве и, отъезжая от дома бешеной старухи, решил, так сказать, демонтировать часть её палисадника, поддав газку, врезавшись и снеся целую метра два её заборчика. У Нивы даже ничего не поцарапалось, а от палисадника полетели щепки. Оба, Миша и его спутница, рассмеялись самым детским хулиганским смехом, — мол, и поделом.

3

Язык, что называется, до Киева доведёт, и Миша ровно через пять минут, выплутав из тех злых закоулков, очутился на празднике. Время было ещё обеднее и пока-что шла подготовка. Народу было немало, впрочем и немного — человек до пятидесяти. В дом, разумеется, все они не влезли бы, и так как время года было летнее и погода к тому же благоволила, то прямо напротив дома был накрыт длиннющий стол, собранный специально для праздника из подсобных дерево-материалов, — собран он был на скорую руку, так как под скатертью всё равно не видно, что он некрасивый…

Миша отыскал своего друга толстяка, готовясь поздравить его самыми горячими словами и пожеланиями. Толстяка он нашёл рядом со своей невестой, и все горячие слова Миши вмиг потушились в нём будто о лёд, — он увидел, что невеста есть никто иная, как та самая шлюха из его города, о которой речь шла в начале. Миша сухо пожал руку другу, даже не произнеся и приветствия, и то и дело переводя ледяной свой взгляд с его лица на лицо «невесты».

— Ты чего такой смурной, дружище? — обратился весело толстячок. — С дороги устал — понимаю. Сколько от вас до сюда — сотня, кажется?

— Да, чуть поменьше. Восемьдесят км. — рассеяно отвечал Михаил.

— Ну ладно, иди тогда отдохни. Присядь, налей чего-нибудь, а я сейчас подойду. Суета такая! В собственную свадьбу и то загоняли. А-ха-ха-ха!

Миша натужно улыбнулся. Его подруга не понимала этой перемены и очень заметила её, так что даже испытала стыд за Мишу, что он так почти грубо встретился с тем человеком, о котором столько ей рассказывал. Невеста же, бывшая та умница, тоже узнала Мишу и будто бы в один миг представила, что свадьбе не быть; лицо у неё приняло такое выражение, как бы готовое к наказанию, но не кающееся, — то есть она бы приняла как должное, если бы Михаил объявил её жениху о её репутации, но всё равно не пожалела бы о своих молодых приключениях.

К слову, заметим, что внешне с тех пор она много изменилась, — единственное, что было прежним, это лицо её, оно было таким же худощавым, разве чуть только припухшим теперь, — а вот чем ниже от лица, тем более тело её походило на матрёшку… Можно было предположить по этой несуразности её сложения, что к старости ноги её растолстеют натурально до слоновьих. Такой тип женщин довольно распространён в наше время и многие находят в их ожирении снизу и худобе сверху некую изюминку, может быть, нутром-то понимая, чем достигаются сии формы.

Как и было сказано, Мишу будто окатило чем-то холодным, и ключ к описанию его состояния даже не в холоде, а в самой резкости, с которой на него пал философский выбор: говорить или не говорить другу про эту девку. То, что друг не знал, в этом Миша не сомневался ни на секунду, — толстяк ещё на войне рассказывал про неё, как про умницу, красавицу, и что лучшей партии представить нельзя, — но Миша, разумеется, думать не думал, да и не интересовался особо, о ком он поёт, а оказалось вот что.

Когда они отошли и присели за длинный стол, на который только натаскивались пока закуски и алкоголь, подруга Миши тут же напала на него с допросами, но Миша её осадил с первых слов, сказав, что нахлынули воспоминания о войне. Подруга очень уважала его эту боль в его памяти и тут же с видом полного понимания, отошла познакомиться с гостями, как он ей и повелел в наставление, дабы оставила его в одиночестве.

Соврав, что нахлынули воспоминания, он почему-то действительно ненадолго задумался о войне, вспомнив одну картину, — хотя только что собирался запереться как Диоген в бочку, чтобы подготовить решение. Вспомнился ему один штурм с его участием. Сам штурм он плохо помнил, и теперь не смог бы рассказать всё по порядку из того, что видел своими глазами во время штурма. А этот самый его друг в то время работал на дроне-разведчике, — из-за того, что несколько располнел и поэтому переквалифицировался из штурмовика в специальность сидячую, но тоже смертоносную. Он потом, уже после штурма, показывал запись с неба Мише и другим солдатам, и Мишу эта запись в тот раз довольно поразила.

Дело было так. Враги готовили собственный штурм, но не знали, что нашим об этом было известно заранее. Наши приготовились в засаде встречать недоброжелателей. Враги, после вылазки из леса, стали было рассредоточиваться по парам, но успели пройти не более жалких десяти метров, как их начали расстреливать Миша и его компания.

Всё это в ужасающе отличном качестве снял на видео Мишин друг. Первому врагу-штурмовику пули попали в какое-то такое место, из которого полилась кровь, что успела за несколько секунд до его смерти вылиться в маленькую лужицу. Сам этот штурмовик умер как-то странно, — не как обычно умирают солдаты, то есть мгновенно, — а начал биться в конвульсиях, будто с кем-то успел подраться невидимым в эти несколько предсмертных секунд.

Другого его напарника застрелили возле дерева и на съёмке ничего не было запечатлено, кроме одного из подбегающих наших под это дерево. Одного человека из другой пары так же убили возле дерева, зацепив с расстояния, а его напарник, самым позорным образом, принялся было бежать, услышав стрекотню автоматов и увидев смерть друга, но сделав пару-тройку шагов, тоже растянулся на сером грунте и тоже из него потекла кровь. Три других пары закончили совершенно аналогичным образом.

— Такие дела творил, а теперь не могу взять и сказать. — задумался Михаил, проговаривая слова в себе. — Скажу — потеряю друга. Не скажу — предам друга. Что же делать-то?!

Задача у Миши была действительно не из простых. Друг его был тем типом мужиков, которые, пройдя какую-бы то ни было суровую школу жизни, будь то война или тюрьма, или ещё что, решают