Он пришел в себя уже в другой избе — судя по ощущениям, его омыли, немного полечили. По крайней мере, ему обмазали обожженную кожу, а кровоточащие раны перевязали с корпием. Не антибиотиков, ни сильнодействующем лекарств здесь еще не видели, также как хирургов. М-да, вот это уровень медицины в XVIII веке, толи полечили, толи не лечили, все одно. Хотя ладно, главное, уже не пытают, оставив в покое. Одежду пусть и не дали, но это даже лучше, тело так обгорело, что вспыхивает приступом боли от легкого прикосновения. Какая уж тут одежда!

Его палачи, а потом еще и лекари (для XVIII века) и слуги это почувствовали. Не только не было одежды, но и сам он лежал на животе (там не было ожогов), а спина, наоборот лежала вверху. Нечто вроде простынки (или очень легкое одеяло) лежало на четырех стойках, нечто вроде полога.

Ух, я вроде бы жив, и симптомы положительные. Нет нагноений, высокой температуры, лихорадки. Вроде бы хочется есть, но это пока неопределенно. А вот пить хочется точно!

Он слегка пошевелился, чтобы хотя бы приподняться и застонал от сильной боли. Вот это я и влип! Боюсь, еще одной дыбы он не выдержит. Очень больно. Особенно в плечевых суставах рук и на коже спины. Впрочем, болело все тело, просто меньше.

На стон Дмитрия, хоть он и был негромкий, сразу же пришел мужчина, на вид простой мужик, черноволосый и коренастый, с бородой, но не лопатой, а с кроткой, аккуратно постриженной. Попаданец его сразу узнал, это был палач. Не помощник палача, а сам палач, который, собственно, и мучал его на дыбе целых два дня мучительной боли! Как его называли, он ведь слышал? Кажется, Авдейка. Фу, имя!

На лице попаданца само собой появилась презрительная и немного горестная мина. Палач это увидел.

— Ваше сиятельство, — мягко сказал он, — это всего лишь моя работа. Я — простой палач, а вы — благородный человек. В обычной жизни вы бы меня даже и не увидите. если вам так угодно, сравните меня топором в руках государства. Если меня взять и махнуть, то можно всякое отрубить. А если положить, то обычный кусок железа.

— Ладно уж, простой кусок железа, — слабо улыбнулся Дмитрий, — зачем снял с этой проклятой дыбы? Так бы и замучал до смерти, хотя бы боли не стало!

— Не-не-не, — открестился Авдейка, — это здесь все к его сиятельству Федору Юрьевичу. Надо будет, я сам окажусь на дыбе, как мой предшественник, — палач осекся и поспешил сменить тему: — может, вы чуточку пообедаете, ваше сиятельство? Разносолов здесь не дают, но сегодня кашка вкусная — сечка ржаная, в меру разваренная. Да хлеб ржаной, хорошо прокопченный. Попробуйте, пока лежите. А там, что Бог даст и его сиятельство Федор Юрьевич!

Ну-тка, он вытащил из теплой еще печи чугунок с кашей, — давайте хотя бы понемножку, пока каша теплая, сама в рот лезет, просится!

Дмитрий поначалу не хотел. Какой там кушать, если боль разламывает все тело, аж скулы немеет, хочется просто повыть на луну. Но когда Авдейка вытащил кашу, и она так волшебно запахла, что само собой рот заполнился слюной.

Организм даже не спрашивал у мозга, что да как, как бы имя в виду, что для самых простых вещей, от которого зависят жизненные функции, он и сам сможет порешить, надо или нет.

Впрочем, Дмитрий только успел проглотить несколько ложек действительно волшебной каши. Ведь позови нечистую силу, так она и появится! Не успел Авдейка проговорить про могущественного князь-кесаря Ромодановского, как в небольших сенях послышались тяжелые откровенно хозяйские шаги и в избе появился новое лицо — сам Федор Юрьевич Ромодановский, которого сам царь называл князь-кесарем и без колебаний отдавал всю власть в свое отсутствии.

При виде его Авдейка как бы уменьшился в размерах, и даже у Дмитрия засосало нехорошо в желудке. Зачем он пришел, опять вешать на дыбу и жарить на горящих вениках?

Глава 2

Князь-кесарь Ромодановский и без того имел в свое время авторитет мрачной и жесткой, но могущественной персоны. Не топора в руках, как говорил простодушный Авдейка, а сами руки, очень кровавые и злобные, не имеющие ни капли жалости. А уж когда он посмотрит на себя угрюмым лицом, прости господи, харей диавола, хочется спрятаться хотя бы в могилу!

Ну а куда он денется, израненный и искалеченный безжалостными палачами под руководством еще более суровым князь-кесарем? Оставалось только бессильно разлечься на животе и закрыть глаза. Он в твоей власти, господи!

Уже лежа так с закрытыми глазами, Дмитрий почувствовал, как Ромодановский подошел поближе, сел на табурет, как-то затих. Что это он, ищет, какой клинок вонзить в него, чтобы дольше мучался?

Открыл глаза. Увиденное его испугало, пожалуй, больше, чем злой князь-кесарь. Тот… мягко улыбался. Это было нечто, как улыбающийся Шрек со своей безобразной зеленой мордой, рассуждающий, как ему пообедать червями или умертвить побольнее соседей.

Между тем Федор Юрьевич, увидев, что князь Хилков уже при памяти и в полном рассудке, то есть нормальный, прямо сказал:

— Обшибся я, извиняй, князь Дмитрий Александрович. Ах! — он в злобе поднял здоровенный кулак, поискал обо что такое большое и крепкое, деревянное, на что бы ударить. Не нашел, опустил руку, не в воздух ведь бить, так же сказал на виновника ошибки: — это все Алексашка Меньшиков, князь пирогов с гнилой зайчатиной и прелой капустой! Оболгал меня льстивыми руками и якобы честными доказательствами твоей вины.

А не допросе все и прояснилось. Ты и ничего не знаешь о заговоре против мин херца Питера, а это сволочь просто мечтает убить тебя. Ну что поделать, не сумел я понять гнилую сущность Алексашки, но теперь поздно уже. Простишь меня?

Федор был так неожиданно простодушен и добр, что Дмитрий сам собой улыбнулся:

— Черт с тобой, прощаю, князь-кесарь!

Он хотел протянуть руку в дружелюбном жесте, но тело острой болью остерегло его. Рано еще радоваться жизни, полечись пока месяц — два без каких-либо высокоэффективных лекарств. А там, если выживешь, то и веселись.

Ромодановский понял горести болящего, которому он сам выискал семь несчастий, хмыкнул немного сожалеючи:

— Алексашка тебя уже сегодня хотел примучить, еще пару раз прижечь тебя горящими вениками. Видано ли дело, тут никто не выживет! Я отказал его, как буду отказывать и далее. Ибо не фиг тут смешивать личные