Когда сквозь дырочку в капроне стало жечь пятку, Лариса попыталась отойти от батареи, но не тут-то было, потому что пятка успела как-то застрять между рёбрами батареи, и она долго её вынимала разными обманными движениями ноги и успела обжечься. Подпрыгивая на одной ножке, стала расстёгивать кнопки на пальто ещё плохо гнущимися пальцами.

До ночи было долго. Подружки разъехались. Новая пластинка радовала только отчасти — проигрывателя-то нету, а читать надписи скоро надоест, и всё равно будешь весь вечер слушать «Ласковый май» из-за стены, вот тебе и весь вечер трудного дня.

Лариса вздохнула и стала раздеваться дальше. На глаза ей попалось зеркало, откуда глянула черноглазая красотка с пылающими щеками. «Славная! — подумала она. — Снять лифак, что ль?» Сняв и убедившись, что с голыми-то сисечками ещё в сто раз красивее, она услышала, что дверь открылась.

На пороге стоял длинновязый студент Смычков и, быстро расплываясь в улыбке, спросил:

— К вам можно?

Лариса повернулась к нему спиной и, прикрыв млечные железы руками, ответила:

— Выйди вон, скотина.

Студент Смычков шумно плюхнулся на пол и, вытянув длинные ноги в разваливающихся тапочках, промурлыкал:

— Лариса, ведь ты сестрёнка мне, Оленька! И как же ты меня не любишь, не жалеешь?

— Серёженька, я тебя очень люблю и особенно очень жалею, но выйди из комнаты, а? Видишь, тут голая женщина… — сказала Лариса, глядя в чёрное окно, за которым прожекторы стадиона не могли развеять морозного тумана.

— Я мэн крутой, я круче всех мужчин! — заметил Смычков и зажёг окурок папиросы.

— Да уберёшься ты или нет?! — вспылила Лариса и, отняв руки от груди, подняла с пола тяжеленный второй том анатомического атласа Синельникова и угрозила им Смычкову, замахнувшись с намерением опустить на вражескую голову. Глаза её вспыхнули неземным светом, а тяжёлые круглые украшения всех женщин чарующе качнулись перед носом Смычкова. Он вскочил на ноги и, выбежав за дверь, со стуком её захлопнул.

— И не приходи больше никогда и нигде! — крикнула она вслед.

— Свят, свят, свят… — пробормотал за дверью студент и, пригласив её в гости, ушёл восвояси.

Лариса подошла к зеркалу и снова замахнулась фолиантом. Получилось страшновато и красиво. Она бросила Синельникова на кровать и накинула халатик. Она присела и немножко почитала конверт пластинки — «Кэнт Бай Ми Лов», «Эни Тайм Эт Олл» и вдруг подумала, что шут с ними, с колготками, а вот что-нибудь съедобное точно нужно было купить. В этот самый миг за стенкой включили — ну, что она говорила! — запись группы «Ласковый май». Он так любит целовать и гладить розы, что уже не может сдерживаться даже при посторонних. И так третий год подряд! Лариса выключила свет, запахнула халат и, шлёпая тапками по линолеуму, пошла к Алёне.

«Вот они условия! Вот оно — Рождество Христово! Хоть бы Алёна, что ли, дома оказалась!»

Та оказалась. В компании незнакомой девочки в очках. Девочка вязала, а хозяйка болела. Работал телевизор, но звук был выключен, и на мелькающем экране первый и последний президент СССР, как рыба, хватал ртом воздух, спасибо, что не вафлю. Ларисе налили горячего слабого чаю и дали вилку — на столе стояла сковородка с обжигающей разогретой лапшой.

— Представляешь, она мне говорит: «А что ещё там происходит?» Я говорю: «Воспаление». Она говорит: «Какое?» Я говорю: «Я же назвала». Она говорит: «Ну правильно, а ещё какое?» А какое, больше никакого, я специально потом в учебнике смотрела.

— Надо было так и сказать, — сказала очкастая подружка, кстати, очень хорошенькая, и почесала спицей в ухе.

— Ну да, скажешь ей! Она сразу: «Больше трёх я вам поставить не могу». Я говорю: «Вы знаете, я болела, у меня аднексит, и справка есть». Она говорит: «Ну так что же, учить не надо?» Я говорю: «Я учила». Она говорит: «Недостаточно учили».

Лариса неторопливо ела пищу и, с интересом поглядывая на президента, пыталась понять, как это глухие читают с губ, но не смогла, хотя смысл речи в общем был ясен. Алёна показывала девочке справку о своей болезни, та, не глядя, кивала головой. Лариса подумала, что, наверное, если бы Алёна показывала не справку, а непосредственно очаг воспаления, там, на экзамене… Тут она поперхнулась, обожглась чаем и перестала представлять глупости.

Это как один раз в клинике: был разговор об эндоскопии и повели группу смотреть на это чудо техники. Сидит, раздвинув толстые ляжки, пожилая тётка, ей в маленькую дырочку засунут эндоскоп, и всех студентов приглашают полюбоваться на внутренности тёткиного мочевого пузыря. И приглашают довольно настойчиво, потому что студенты конфузятся. А они конфузятся, потому что надо глазом прильнуть к окуляру эндоскопа, а он глубоко погружён в тёткину лобковую шерсть, почему-то мокрую. То есть понятно, почему, потому что тётка тщательно подмылась перед процедурой, и это похвально, но вот вытереться не догадалась. И как-то прильнуть к эндоскопу студентам неохота. Но ничего, на такой случай всегда есть пара отличниц, они-то всё сделают, что им скажут. А остальные студенты стояли у стеночки и воздерживались. И однако это им, разгильдяям, не помогло! Потому что скоро преподавательница вынула полезный прибор из подопытной тётки и стала рассказывать о перспективах эндоскопии — с большим энтузиазмом, взволнованно размахивая прибором, с которого во все стороны летела моча, и тщетно студенты уклонялись от брызг. Тоже весело было.

Алёна тем временем рассказала, как она в клинике потеряла номерок от раздевалки и из-за этого не пошла на лекцию, а та девочка сказала, что правильно сделала, потому что этот дурак всё равно бы не пустил.

На стенке висел календарь с котёнком в рюмке. Президент взывал. Девочка вязала.

— А часы-то у вас стоят! — заметила Лариса.

— Ой, правда! — встревожилась, взглянув на будильник, хозяйка и рассказала, как уже два с половиной раза из-за них проспала. Лариса ещё посидела и распрощалась с девочками. Хорошего понемножку.

Выходя от подружек, она почувствовала, что уже вполне созрела для посещения Смычкова, да и он, наверное, исправился за это время. Поэтому она спустилась на этаж ниже и подошла к двери комнаты 17, из-за которой доносились звуки известной ливерпульской песни «День триппера» и другой разнообразный шум. Лариса постучала три раза. Разнообразный шум прекратился. Лариса ещё постучала. «День триппера» также был остановлен.

— Кто там? — осторожно спросил Смычков.

— Ну открывай же! — капризно сказала Лариса.

— Свои! — приглушённо сообщил Смычков собутыльникам в комнате и заскрежетал замком.

Лариса вошла. На лице Смычкова горели красные пятна, изо рта торчал потухший окурок. От стола до лампочки стелился слоистый дым. Сидящие за столом студенты Подгузный и Коровин с облегчением выставляли из-за занавески бутылки и стаканы.

Комната представляла собою прямоугольный параллелепипед с четырьмя железными койками, две из которых стояли вплотную, составляя так называемый «сексодром» для испытания секс-бомб. Подоконник был забит посудой, глобр винной, и остатками пищи. На полу имелся магнитофон со здоровенными колонками. Столбиками, как золотые дукаты у старинных банкиров, лежали возле него магнитофонные кассеты. Из предметов роскоши здесь был только самодельный плакат «НЕ СПИ, ТЕБЯ СЛУШАЕТ ВРАГ!», в середине которого Смычков приклеил высохшее чёрное ухо из морга. Глуповато, конечно. В смысле — текст лозунга. По идее-то спи себе, и пусть враг сколь угодно слушает твой храп. Но зато сделано собственными руками, и плюс, конечно, ухо мертвеца.