Лариса со следами страдания на лице и заплаканными глазами показалась ему хороша как никогда, несмотря даже на то, что лежала на неведомо чьём ложе, совершенно голая и вся обоссанная. Сердце Смычкова просто растаяло, он позабыл про муки похмелья, остатки скромности и нежно поцеловал Ларису прямо в аленькие губки, потом в голую сисечку, но тут врач истошно заорала, что, может, здесь вам не тут, а?!

Лариса рассказала о своих злоключениях, и врач, растрогавшись, всплакнула. Больную доставили с квартиры прямо в общежитие. Смычков хотел, чтобы её положили к нему в комнату, но девушка настояла всё-таки на своей, заметив, что девчонки всё равно разъехались, и Смычков вполне может временно туда переселиться, чтобы ухаживать за ней днём и ночью.

Спаситель отпросился со смены и стал ухаживать. Первым делом он сбегал к завхозу и принёс пару досок, положил их поверх коечной сетки, чтобы было ровно, сверху бросил матрац и постелил простыню. Потом перенёс туда девушку, взбил ей подушки и укрыл одеялом. Затем он убежал на улицу, а вернулся с пятью литрами пива, больничной уткой для Ларисы и вяленым лещом. Потом в три приёма притащил снизу свой магнитофон с колонками и расставил аппаратуру.

И только после всех этих приготовлений они с Ларисой чокнулись полными пива эмалированными кружками.

— За тебя, Серёженька! — потупившись, сказала Лариса.

— За нас, милая! — восхищённо глядя на неё абсолютно влюблёнными глазами, прошептал Смычков.

Они выпили, и Смычков, наклонившись над кроватью, нежно поцеловал её в губы. Поцелуй затянулся надолго и мог быть ещё дольше, но у Ларисы пошла пивная отрыжка, и она деликатно отвернулась.

— Не хочешь целоваться? — огорчился он.

— Да рыгнула я, — улыбнувшись, ответила она.

— Я тебя люблю.

Она хотела ответить: «Я знаю», но, оговорившись, произнесла: «Я тоже». Поправляться не стала.

Они пили пиво три дня и три ночи, и первые сутки немало пошатался по коридору с полной уткой пьяный Смычков, однажды даже расплескал, не дойдя до туалета. Это была чистая и целомудренная любовь девушки и её спасителя.

И даже когда Лариса уже поднялась с постели, их любовь ещё почти неделю оставалась столь же целомудренной, потому что одно дело — с постели, а другое — под возлюбленного. Впрочем, зачем же скромничать? Не под возлюбленного, а под жениха, потому что через полгода они поженились.

И я был на этой свадьбе, и пиво пил, и, бывши дружкою, уже надоумил Смычкова, что ему следует делать с новобрачною. И даже, сказать по правде, будучи к концу вечера слишком навеселе, просил обоих молодожёнов, чтобы они разрешили мне самому показать жениху, как это делается. Уж так хороша была невеста в свадебном наряде! Молодожёны посмеялись, но не разрешили, и я долго в одиночестве плакал, пока не уснул.

Лариса, правда, так и не стала выдающимся микробиологом, но зато жили они долго и счастливо, и сейчас живут, чего и нам с тобой желаю.

Кто как, а Петров баб — ох! Не любит. Да и где ему баб любить. Внешность у него обыкновенная, багровая, рост чрезвычайно средний, настроение нелепое. Одевается Петров как попало и денег не считает. Он, как кот, боится парикмахерских — придёшь, а над тобой что-нибудь такое и сделают. Испанскую причёску. Да по-испански! В повседневной жизни он занимается такой чепухой, что совестно писать. Что же касается важнейшей части мужского организма, то есть носа, то его нос протягновен и покляп. По поводу секса кой-какая потенция имеется, но вообще маленькая, детская, а при существующем порядке вещей как бы даже смехотворная.

Они ничего этого якобы не понимают и прут.

Лестно было бы прикинуться евнухом или лучше главным евнухом, но, во-вторых, не всякий раз получится, а во-первых, их же, сволочей, жалко. Надо ли говорить, что после этого Петров боялся их, как огня, или, лучше, как заразы, хотя не лучше, потому что заразы он как раз не боялся. Он был в курсе, всё понимал, ещё в раннем детстве прочёл в журнале «Здоровье» историю, которая называлась что-то… червоточина? накипь? яма?.. а, нет, она называлась классично и сурово «Я хочу рассказать вам…» жирным чёрным курсивом. О совсем молоденькой, но уже легкомысленной женщине и о том, как легкомыслие нередко оборачивается распущенностью, а последняя порой ведёт к преступлению. Её осудили по сто пятнадцатой и заточили в тюрьму, и горько плакал тогда маленький Парамон.

Итак, он всё понимал, но почему-то не боялся. Так что первое было точнее — как огня.

Не то чтобы он совершенно их не переносил, он был всё же живой человек, кроме того, Парамон полагал себя натуралом. Его сердце ёкало, когда, шаря у неё за пазухой, он, всякий раз неожиданно, встречался с хорошеньким соском или, засовывая ей за шиворот бумажку, оглаживал тёплую спинку. Вот это славно, спору нет. Приятно погладить её по голове, но нельзя же всё понимать буквально.

Например, одна интриганка стала покусывать Петрова за ухо. Было трогательно, но достаточно больно, и тогда Петров в шутку пригрозил покусать её за одно из интимных мест. Он таким образом предполагал отвлечь внимание интриганки от побелевшего уха чем-нибудь шуточным, немного фривольным. И ещё договаривая угрозу, он понимает, что несёт что-то ни с чем не сообразное, и ведь никто не тянул за язык, сразу ставший таким сухим и шершавым, как будто им только что облизали пепельницу. Вот так задний ум Петрова уже почти догоняет передний, а всё-таки немного отстаёт. И она действительно много курила, и Петров в курсе про «целовать курящую женщину всё едино, что облизать пепельницу», но ему не понять мужчины, который не захотел бы вылизать пепельницы, в которую погадила всё-таки женщина.

Приходится встречаться с друзьями, где опять сидит незнакомка, обыкновенно дура, ну и сидела бы себе, закусывала. И Петров бы кушал себе, выпивал. Попил, поел, поблагодарил хозяев — и вали обратно на улицу, хотя не скроем, что там милиция. Но ему, видите ли, неэтикетно, ему надлежит поддержать беседу. И поскольку все люди стали хорошенькие и беседуют очень громко и все разом, остаётся незнакомка, потому что слыхала, что так сойдёт за умную, хотя и это заблуждение. И это надо понимать так, что уже имеется невесёлый жизненный опыт, что прежде, пока молодая была, беззаботно напивалась, плясала и хохотала всевозможные глупости, невинные, может быть, даже трогательные, но уже чрезмерно дебильные. И не одному её приятелю в такие моменты бывало мучительно стыдно за неё, и потом, возвращаясь домой, он зло выговаривал ей, она же выслушивала, всё слабее улыбаясь сквозь уже подступившие и вскоре капающие слёзы, но это не трогало приятеля, скорее наоборот, потому что всё было некстати, и выходил из него хмель, и заболевала голова, а у неё краснел и сопливел нос. И если незнакомка была из простых, то Петров не поручился бы, что дома она не становилась даже жертвой рукоприкладства, ведь в доме у неё тоже всё велось по-дурацки.

Петров мог бы помолчать, легко мог. Но он выпил, и ему лень сделать над собой наималейшее усилие. Он открывает рот, и дальнейшая его судьба на этот вечер предрешена. Причём, памятуя о прошлом случае, он не рискует утешить незнакомку фривольной шуткой, а вместо того начинает участливо расспрашивать её о житье-бытье. И опять ошибается! (Дописав до этого места, я уже начинаю сомневаться и в самоем уме Петрова, о котором был неплохого мнения, садясь за стол.) Здесь как раз такая шутка была бы уместна, а неспешная беседа за жизнь заставляет её подпрыгнуть на крякнувшем от неожиданности диване. Незнакомка удивлённо выкатывает щедро накрашенные очи и, подозревая ещё подвох, тем не менее начинает излагать про себя всё по порядку, без малейшей утайки. Постепенно она понимает, что никакого подвоха нет, в её душе расцветает одна незабудка, приводятся подробности, от которых Петрова колбасит и плющит, а то и начинает щипать в носу, и он наливает незнакомке ещё водки, которую та с каждым разом глотает всё больше и непринуждённее. Он, пригорюнившись, гладит её по голове, бюстам, коленям, а она болтает, плачет, улыбается и в один непрекрасный момент садится к нему лицом к лицу, верхом на его колени, и трещит забытая поддёрнуть мини-юбка, и незнакомка, дыша духами и потом, долго целуется. Теперь поздно уходить, тем более что ноги слушаются плохо, ботинок давно не найти, опять же милиция. Еле чадящий в парах алкоголя и фатализма фитилёк разума подсказывает Петрову послать девушку в соответствующее ей место, но, сверх милосердия, он опасается быть неоригинальным (а вот это гордыня — от лукавого): по всему видно, что уже до него часто бывало послано. Нет, он ей ещё расскажет несвязную сказку сказок, и чувству найдётся уголок под хозяйским пианином, и незнакомка, проснувшись, увидит, что Петров притиснул её к полированному боку, к педалям, чтобы нависший уступ клавиатуры укрыл девушку от возможного ночного дождя.