У них, в смысле у администрации общаги, естественно, существует отчетность перед санэпидстанцией и так далее. Да и потом, между нами говоря, в комендантшах восседала бабища, состоявшая из грубых бугров жира, корявой шкуры, широких гнилых зубов (похожих на пережаренные семечки тыквы) – и, скорее всего, узлов застарелого геморроя, так что ей по-человечески тяжело было наблюдать (не по телевизору) картины чужого семейного счастья.

Ну, после этого какое-то время скитались по его приятелям... Погоди, – закричала я, – это же подсудное дело!! Ты знаешь такую статью – «клевета»?! Да я... да я... я ее... эту свекровь... да как же это – на основании голых слов... Да у нее же нет на руках ни одной справки!! А ты – ты, слышь, получи справку, что у тебя нет никакого сифилиса. Ты только получи справку, а уж я эту сволочь... Завтра же, немедленно, пойди и получи справку, слышишь?! Завтра!! Да не поможет уже справка, – сказала девочка на удивление спокойно. – Эта змея ведь и сыну уже письмо написала: что именно там, в письме, я не знаю, но только как раз после этого он и попросил распределение в Североморск. Без меня.Глава 4

Письмо

Я несусь на почту отправлять Герберту письмо. На заказное денег у меня нет. Но ничего, я написала это послание под копирку: в случае чего у меня всегда есть мой экземпляр. Мне сейчас важно самой, именно самой, бросить письмо в ящик, потому что, доверь это сделать девочке, один бог знает, что через пять минут взбрело бы ей в голову. Содержание письма ей известно. Вчера, когда я читала ей черновик, она сама внесла некоторые коррективы. Значит, так:

«Уважаемый Герберт!

Вам пишет знакомая Вашей жены. Она сейчас живет у меня, потому что жить ей негде. Вмешиваться в чужие дела – не мой стиль, но получилось так, что Ваша жена, повторяю, у меня поселилась, и значит, я не могу не осознавать, что несу за нее ответственность. Я не могу сделать вид, что у меня “своя жизнь”, а у нее “своя”, потому что она для меня не жиличка за шкафом, которой я сдавала бы угол за деньги. У меня нет ни сестры, ни дочери. У меня вообще никого нет. Так получилось, что она пришла именно ко мне. И значит, я не брошу ее, пока она нуждается в моей помощи. Тем более, она значительно младше».

(Во время прочтения она хотела вычеркнуть две предыдущие фразы, потому что получалось – раз у нее такая мощная защитница, так ей и мужа не надо. Но я убедила оставить.)

«Теперь самое главное: она беременна. Герберт, она ждет Вашего ребенка. Это письмо приходится писать мне, потому что она постоянно плачет. У нее и до того-то нервы были расшатаны, а теперь еще эта беременность. Жена Ваша бродит, как невменяемая, как тень. Чтобы не быть хаотичной, я решила изложить свои к Вам вопросы по пунктам. Надеюсь, Вы не обидитесь на меня за это и не сочтете мою аккуратность официальным тоном.

1. Правильно ли я понимаю, что в раздоре между вами решающая роль принадлежит Вашей маме? Если это так, то я со всей серьезностью прошу Вас осознать свою взрослость и самостоятельность. Вам уже двадцать три года, и Вы, как-никак, офицер. Я не завожу разговор о чести офицера, я только имею в виду, что если такие личные вопросы решает за Вас мама, то как обстоят дела с Вашим самолюбием мужчины и человека?

2. Ваша жена сказала, что Вы уехали потому, что получили от Вашей мамы какое-то письмо – судя по всему, порочившего Вашу жену характера. Однако ей неизвестно конкретное содержание этого письма, потому что Вы не сочли нужным что-либо ей объяснить. Не возьмете ли Вы на себя труд – сделать это хотя бы сейчас?

3. Как поступить с ее беременностью? Вопрос в том, что нынче этой беременности уже тринадцать недель, то есть Ваша жена пропустила срок ее искусственного прерывания.

Мне очень не хотелось писать это слово, потому что я надеюсь, что ребенок все же родится. И родится он в полноценной семье. Особенно на это надеется Ваша жена. И все-таки. Поскольку содержание письма (Вашей мамы) по-прежнему неизвестно и, значит, неизвестны Ваши планы, мы не можем тянуть время. Даже если бы срок не был пропущен, ей не удалось бы так уж легко от этой беременности освободиться, потому что в женской консультации, где она за короткое время уже сделала от Вас три аборта, ей, учитывая ее возраст и бездетность, вряд ли пойдут навстречу. А здесь, повторяю, к тому же пропущен срок. И, пока от Вас придет какой-либо ответ, срок станет еще больше. Вы понимаете, в какое положение Вы ставите Вашу жену? Ведь у нее еще нет профессии, отношений с родителями не существует никаких, других родственников тоже нет. То есть Вы знаете лучше меня: она совершенно одна, без всяких средств к существованию, без родных.

Поэтому очень Вас прошу, Герберт, отреагируйте как можно скорее, желательно телеграммой. (Сама я не шлю Вам телеграмму только потому, что – разве в телеграмме это изложишь?) Верю, что Вы с пониманием отнесетесь ко всему сказанному.

(Подпись.)

P. S. Ваш адрес ей дали в комендатуре училища.

P. P. S. Она просила меня написать, что любит Вас».

...Довольно скоро стали происходить непривычные для меня вещи. Например, возвращаясь с работы, я видела в коммунальном коридоре, под моей вешалкой, ее рыжие башмачки. Ну что значит – «башмачки»: она была куда крупнее меня (акселератка, типичная представительница of the new generation), но всё равно это были именно башмачки. Отороченные у щиколотки каким-то нежным бурым мехом. В декабре, состаренные слякотью вперемешку с ядовитой солью тротуаров, они приобрели совсем жалкий вид. Я их ужасно любила.

Обычно я приползала с работы, чуя всем существом, что сейчас рухну. Но видела ее рыжие башмачки. Меня это всякий раз поражало. И я распахивала дверь с ощущением человека, который сейчас, не теряя ни секунды, притом играючи, будет двигать-передвигать горы – самые титанические, какие удастся сыскать на нашей скудной планете. К чему и приступала незамедлительно.

Глава 5

Двенадцатый тополь

Положение дел в декабре я обрисовала не совсем точно... Нюанс состоит в том, что уже с октября, да, примерно с середины октября, у меня в распоряжении был другой индикатор ее внутрикомнатного присутствия. Какой?

На нашей улочке – в ряд – росли двадцать два тополя. Дойдя до шестнадцатого, я сворачивала налево, в мой двор. Я знаю это с такой точностью, потому что усталость, когда считаешь свои шаги, начиная еще от выхода из метро (пытаясь этим арифметическим действием чуточку, что ли, обуздать пространство), – ежевечерняя глухая, беспросветная усталость, которая, конечно, сильней всего по утрам, – эта усталость изобретает множество ребячьих затей. Сколько-то ступенек осталось до... сколько-то мужчин пройдет до того, как... Игра заключалась в том, чтобы загадать (угадать) число, а потом постараться, кровь из носу, подогнать (ступеньки, мужчин) под «правильный» ответ.

Итак, на шестнадцатом тополе я сворачивала в мой родной жутковатый двор.

Но на двенадцатом тополе я уже видела свои окна. Двенадцатый тополь был экспериментально найденной точкой, откуда я уже ведала: дома она или нет. Мне никогда не выпало бы узнать этих арифметических воплощений рока, если бы не она.