Денек выдался не легче других, не легче сотен и сотен похожих дней его биографии. Настроение, как и во все предыдущие дни, было преотвратное.

Но вот он повернул ключ в замке, переступил порог — в прихожей горел мягкий свет, пахло своим, родным... Домом пахло, своей маленькой крепостью.

А... да бог с ним со всем, что осталось там, за этой дверью! Гори оно все!.. Вот Нинкина кукла валяется у холодильника, вот сапожки ее краснень­кие, вон Иркина дубленка на вешалке — да много ли нужно человеку?! Что бы там ни было и как бы там ни было, а все-таки в этих стенах он чувствовал себя на острове спасения. Хотя бы ненадолго, хотя бы только до той минуты, пока, как водится, вне­запный телефонный звонок не вырвет снова из этого теплого домашнего эдема.

Обрадовавшись нежданно раннему возвраще­нию «под крышу дома своего» мужа-господина, Ирка бросилась на кухню и принялась торопливо собирать ужин, в то время как Турецкий, переобла­чившись в спортивный костюм и раскинувшись на тахте, возился и валял дурака с Нинкой. А дочь визжала от восторга и прыгала на отцовском живо­те, как на батуте, купаясь в волнах этого редкого счастья...

И тут, конечно, как в кино, заверещал телефон, срочно призывая хозяина на провод. Вот же мучители! Так редко выдавались эти минуты тихого «бур­жуазного» счастья!..

«Да пропадите вы все! — вдруг подумал он. — Ну могу я хоть на один вечер вырваться из этих жерно­вов, размалывающих жизнь в неощутимую серую пыль? Нету меня, понимаете — нету! Дематериализо­вался Турецкий! Смылся к себе на Альфу Центавру!»

Он слишком хорошо знал: подойти сейчас к те­лефону, снять трубку и подать голос, скорее всего, значило снова облачаться в постылый официальный костюм, снова вылезать на резкий, пронизывающий апрельский ветер, куда-то переться через весь город...

Ирина выглянула из кухни с черной трубкой радиотелефона в руке, вопросительно глядя на мужа. И Нинка враз перестала визжать и испуганно уставилась на него своими глазищами.

— Нету нас! — замахал рукою Турецкий. — У тещи на блинах! В театре мы, черт побери! На «Ту­рандот» !

И тут же нахальной заливистой трелью, точь-в- точь как боцман на палубе, играющий полундру, разразился «мобильник». А вслед за ним на столе требовательно запищал пейджер. Супермодная электроника брала за горло.

— Обкладывают, как волка, — констатировал Турецкий. — Нет уж! Хренушки! А эту сволочь со­товую я вообще потерял в метро. Щипачи стибрили. Зовите — не дозоветесь! Есть у меня кое-что и по­дороже любимой работы!

Глаза жены блеснули озорной радостью. И она подмигнула ему с той особой тайной выразитель­ностью, расшифровать которую без труда сумел бы даже и не следователь по особо важным делам.

И, увидев ее глаза, он подумал с неожиданным молодым волнением, что вот уже скоро ночь и... не одной, кажется, дочке, не только их Нинке перепа­дет сегодня веселой возни, тихого смеха и радост­ных ласк... Ха! Лучше поздно, чем никогда — похо­же, в буржуазных пилюлях все же имелся кое-какой толк... Словно враз забылась и отлетела прочь уны­лая муторность и скука затяжной весны, и незнако­мая слабость в коленках с ходу пропала. Кажется, он снова почувствовал себя человеком!

А Ирина, поняв по его лицу, что сегодня — ее власть, ее победа, что она одолела без боя несметное множество всесильных головастых мужиков, всех этих друзей-товарищей прокуроров-распрокуроров, помощников и заместителей, и прежде всего вечных своих соперников — Славу Грязнова и Костю Мер­кулова, — снова весело унеслась на кухню и минут через десять потребовала, чтобы эти жуткие турец­кие звери и бродяги без минуты промедления кон­чали свои дурацкие глупости и взапуски мчались к столу, а иначе...

И был миг счастья, и уютный шар лампы светил­ся, как луна, над семейным столом, и Турецкий, чувствуя себя едва ли не хозяином вселенной, не спеша уплетал вкуснейшую куриную ногу из како­го-нибудь Вайоминга или Арканзаса — «лапку Буша», как именовал он это популярное столичное блюдо постперестроечной поры.

Жена славно потрудилась над «лапкой»... Чрево­угодник Турецкий в восхищении закатывал глаза, качал головой и, причмокивая губами, украдкой строил дочери жуткие рожи, Нинка хохотала и па­дала головой на стол, и, ловя минуту этой домашней идиллии, Ирина не делала ей замечаний, не грозила пальцем и не шептала дочке на ухо: «Перестань же! Уймись! Смотри, как папа устал!..»

Ужин подходил к концу, когда разомлевший и чуть осоловевший Турецкий, кинув взгляд на часы, барственно кивнул в сторону маленького кухонного телевизора.

— Ну-ка, что там за вести у нас в этом черном ящике?

Ирина потянулась за пультом, нажала маленькую зеленую кнопку, и по экрану, навстречу им, помчалась из синевы не то гоголевская Русь-тройка, не то удалая тачанка из девятнадцатого года с каким-нибудь лихим матросиком за пулеметом... По экрану замелькали знакомые лица из редеющей президентской рати, и Турецкий сделал громкость поменьше: давно оскомину набили все эти прили­занные откормленные физиономии!..

Вот, чуть сутулясь, с папочкой под мышкой, прошмыгнул из «мерседеса» в подъезд Березов­ский... За ним — насупленный, озабоченный Рыб­кин... С нагловатой ухмылкой, играя блестящими глазами, мелькнул Немцов... Важно закинув свою «золотую голову», что-то иронично ронял в подне­сенные к его устам разноцветные микрофоны само­уверенный Чубайс... Куда-то тяжелой поступью ко­мандора, в черном плаще, величественно прошест­вовал красноярский генерал-губернатор Лебедь...

Потом на экране замелькали возбужденные кав­казские лица: чеченцы, осетины, абхазы... Пошли зарубежные новости и на зеленой лужайке кому-то, прищурясь на солнце, помахивая рукой, улыбался Клинтон, потом...

Вдруг на экране появился знакомый зал заседа­ний Мосгорсуда. Сначала — во весь экран — мрач­ное, как туча, бледное лицо, седовласого председа­тельствующего — судьи Корчагина, который стоя зачитывал что-то с дрожащего белого листа. А перед судейским столом — стоящие люди в зале и за пру­тьями решетки... напряженно ждущие, повернутые в сторону судей такие знакомые лица подсудимых... и вдруг... о, черт! что такое?!— их одинаково облег­ченные, внезапно широко расплывшиеся самодо­вольные улыбки... И сразу зал загудел, послыша­лись выкрики, аплодисменты... Все задвигались, люди из первых рядов, толкаясь, повалили куда-то...

Там явно произошло что-то из ряда вон выходя­щее и, кажется, неожиданное даже для тех, кто сидел на черной скамье.

Сердце Турецкого рванулось, испуганно скакнуло в груди, быстро-быстро заколотилось, словно пересчитывая ребра, и — замерло.

— Ну, б-блин косой!.. — заорал он и выхватил из рук жены дистанционный пульт, лихорадочно ища, ошибаясь и не находя впопыхах кнопочку увеличе­ния громкости звука. Но вот поймал наконец, при­бавил...

Но судьи Корчагина уже не было на экране, камера выхватывала возмущенные, радостные, смя­тенные лица, а чуть ироничный мужской голос за кадром привычно-невозмутимо гнал в эфир диктор­ский текст: