– Что за глупости тебе лезут в голову, Мона. Конечно! Ведь они любят тебя. Хотя я на твоем месте спуску бы им не давала. Знаешь, как у нас в Америке говорят, если что не так, сразу бей под дых!

– Ну, и выраженьица у тебя, Сэлли! – рассмеялась Мона. – А на нормальном языке сказать можешь?

– Пожалуйста! Полагайся только на себя, всегда и во всем. И все у тебя будет о’кей. А начнешь прислушиваться к тому, что говорят другие, слушать, что тебе насоветуют всякие доброжелатели, добра не жди. Впрочем, тебе ли с твоей красотой бояться будущего! Не сомневаюсь, тебя ждет сногсшибательный успех в свете. Вон папа все время твердит, что у тебя не лицо, а лик, как у самой настоящей святой.

– Да, но при этом он как-то заметил, что сердце у меня дьявольское, – парировала Мона.

– Ах, господи! Да это же была просто шутка! Такие у моего папы шутки. Просто он имел в виду, что очень скоро ты станешь с дьявольской изобретательностью играть сердцами своих поклонников и уж точно разобьешь не одно сердце. Хотя я так не думаю. Ты у нас совсем не кокетка. В отличие от меня! А я вот просто жду не дождусь, когда мы, наконец, вырвемся из монастыря. Сначала повеселюсь всласть, а потом выйду замуж за какого-нибудь герцога.

– Ах, Сэлли! Как это по-американски! – укоризненно попеняла подруге Мона. – Ну что хорошего в браке с герцогом? Особенно в наши дни. Ты сразу же превратишься в объект всеобщего внимания. Люди станут отслеживать каждый твой шаг, ловить каждое слово, беспрестанно фотографировать. Ни минуты покоя. Нет уж! Увольте! Брак с обычным человеком кажется мне куда более привлекательным.

– Вот так всегда и бывает! – весело рассмеялась в ответ Сэлли. – Ты выйдешь замуж за герцога, потому что не хочешь этого. А мне достанется какой-нибудь «просто мистер». Мистер Браун, к примеру, или мистер Смит.

И Сэлли скорчила такую смешную гримасу, что Мона тоже не удержалась от смеха. Потом она отошла от окна, взяла со стола свои книги и тетради и направилась к дверям.

– Помоги мне, Сэлли, упаковать вещи.

– Вернее, просто сядь на чемодан сверху. Иначе я его ни за что не закрою.

– Пошли! – с готовностью подхватилась со своего места Сэлли. – Ой, подожди минутку! У тебя что-то выпало из книги. Кажется, это фотка!

Девушка подняла с пола фотографию и с любопытством стала разглядывать ее. На любительском снимке был запечатлен высокий молодой человек в костюме спортивного покроя из тонкой белой шерсти. Он сжимал в руке теннисную ракетку и весело щурился на солнце. Молодой человек был очень хорош собой, но что-то в выражении его глаз, в той непринужденности, с какой он позировал фотографу, подсказывало Сэлли, что он прекрасно осведомлен о том, какое неизгладимое впечатление производит на весь женский пол. Было в его лице и еще что-то настораживающее. Нечто неуловимое и не совсем понятное, так, неприятная мелочь, которая, тем не менее, бросалась в глаза и портила общую картину, разрушая привлекательный образ.

– Вот это да! Что это за красавчик такой, позволь поинтересоваться, моя дорогая Мона! Почему я ничего о нем не знаю?

– Это мой брат Чарльз. Он прислал мне эту фотографию еще в прошлом году. Я сунула ее в книгу, а потом целый год не могла найти. Иначе обязательно показала бы тебе.

– А когда ты его видела в последний раз? – продолжила допрос Сэлли.

– В прошлом году и видела. Во Флоренции. Я как раз гостила у бабушки, а Чарльз приехал навестить нас на пару деньков. Он был очень мил со мной, хотя вел себя крайне сдержанно. Наверное, просто отвык за годы, что мы прожили врозь. Или вообще не привык к тому, что у него есть младшая сестра. Уже завтра мы с братом встретимся снова. А скоро я и тебя с ним познакомлю. Тогда ты сможешь составить о нем собственное мнение. Слышишь? По-моему, звонят.

Девушки прислушались. Призывные звуки колокола извещали насельниц монастыря о вечерней молитве перед ужином.

Подружки опрометью бросились вниз по лестнице, бегом проскочили длинную галерею, соединяющую монастырь с часовней, и, прикрыв головы платками из тончайшего муслина, осторожно проскользнули в храм, пополнив ряды коленопреклоненных фигур.

Алтарь был ярко освещен десятками горящих свечей в позолоченных подсвечниках. Свет ламп, горящих в ризнице, падал на статую Девы Марии, красиво подсвечивая ее фигуру в обрамлении белых лилий на фоне тяжелых драпировок из темно-голубого бархата. Остальное пространство храма утопало в полумраке. Но сестры и их воспитанницы знали службу назубок, и им не было нужды заглядывать в молитвенники за подсказкой.

Из внутренних покоев появился священник, и тотчас же сестра Агнесса заиграла на органе. Музыка звучала негромко. Звуки поднимались ввысь и смешивались с благовониями, которые сладостными волнами обволакивали молящихся. Девушки пели слаженно и с неподдельным воодушевлением. Особенно прочувствованно прозвучали последние слова благодарения, Nunc dimities.

«А ведь это моя последняя вечерняя молитва здесь, в монастыре», – мелькнуло в голове у Моны, и она подумала, что вряд ли ей еще представится случай поучаствовать в такой одухотворенной и такой умиротворенной службе, как те, к которым она привыкла здесь. Да и мирская жизнь со всеми ее «радостями бытия», со всеми возможностями, которые она сулит, наверное, на какое-то время уведет ее в сторону от спокойной созерцательности, которой была исполнена ее жизнь в монастыре. Вот только кто защитит ее в этом неизвестном, пока еще абсолютно чужом ей мире? Кто предложит ей опекающую и утешающую длань, как это было все те годы, которые она провела под опекой добрых сестер-монахинь? Одно Мона знала твердо: детство кончилось. А взрослая жизнь пока представлялась ей чем-то вроде ящика Пандоры. Кто скажет, сколько там припрятано зла именно для нее? Не остается ничего, кроме надежды, которая, как известно, умирает последней. Разве не надежда дает человеку силы все преодолеть и все превозмочь? Она похожа на тот неугасимый огонь, который горит в лампадах, установленных на алтаре. Мона взглянула на пурпурные блики, скользящие по алтарю, и молитвенно сложила руки.

Господи, сказала она, мысленно обращаясь к Богу, вручаю себя всецело Твоей воле и уповаю на Твою защиту.

Итак, пролог ее жизни близится к завершению. Вот-вот взметнется вверх занавес, и начнется первый акт.

Мона растерянно озиралась по сторонам. Перрон вокзала, названного в честь королевы Виктории, был заполнен пассажирами до отказа. Мимо то и дело сновали носильщики со своими тележками, довольно бесцеремонно отодвигая девушку в сторону. Но, наконец, в этой кипящей, бурлящей толпе она заметила знакомое лицо. Аннет!

Разгоряченная, раскрасневшаяся, взмокшая от напряжения, ее любимая няня Аннет пробиралась к ней сквозь толпу. Надо сказать, что французским у служанки было только имя. Она взяла его себе лет двадцать назад, когда в высшем свете Лондона пошла мода на французских слуг. С тех далеких пор женщина ни разу не усомнилась, что леди Вивьен приняла ее на службу только из-за имени. Вот какая она умница, заранее позаботилась о том, чтобы переделать имя на французский лад. Настоящее-то имя ее было Элиза. Вполне достойное, кстати, имя для приличной английской девушки. Во всяком случае, так считала ее многочисленная родня при крещении малышки. Новоявленная француженка до того, как поступила на службу к Вивьенам, ни разу не покидала пределов родной страны. Поездка на остров Уайт была, наверное, ее самой дальней вылазкой за границу. Когда родилась Мона, Аннет была откомандирована в детскую присматривать за новорожденной. Вскоре служанка превратилась в преданную рабыню своей крохотной повелительницы, став при ней и мамкой, и нянькой, и гувернанткой. А леди Вивьен подыскала ей более подходящую замену, на сей раз из настоящих француженок. Но Аннет была только рада переменам в своей судьбе. Все годы, пока Мона жила в родительском доме, няня холила и лелеяла девочку как родное дитя и никак не могла утешиться, когда ту отослали учиться во Францию. Долгие месяцы разлуки она жила лишь ожиданием летних каникул, когда они с Моной отправлялись в очередное путешествие по Европе, и она снова могла всласть побаловать свою «дорогую малышку».