Теплая лежанка на печи – тоже прелестная вещь. Лежать на кирпичах, прикрытых старым одеялом с пересохшим запахом, жестко, но это неудобство с лихвой компенсирует неспешное тепло, обволакивающее все тело. Зимой для стариков печь – единственная отрада.

Братья и сестры моей мамы жили в Ленинграде и часто бывали у родителей, но постоянно никогда там не жили. У всех были свои семьи и дети, за исключением старшей, Марии. Когда иной раз летом в Тихвинку съезжались все родственники, набиралось до двадцати человек.

Среди двоюродных братьев и сестер я был несколько на особом положении, так как проводил в Тайцах времени больше других и был как бы постояльцем. Старики ко мне очень привязались и ждали моего приезда уже с осени.

Зимой мне довелось навестить их лишь пару раз. Деревню было невозможно узнать, так она была завалена снегом. Кроме дороги, только к домам, колодцам и магазину были протоптаны узенькие тропинки. Лес не доступен даже на лыжах, сразу за огородом проваливаешься по пояс в рыхлый снег.

Зима в Тихвинке – это царство ночи. Дни настолько короткие, что солнце лишь чуть поднимается над горизонтом, чтобы вскоре скрыться за лесом. В ясную погоду длинные ночи волнуют горожанина своей сказочной красотой. В полнолуние все вокруг наполняется таинственным зеленовато-голубым светом и черно-синими тенями. Отойти от дома страшновато, но зато можно часами любоваться этим серебряным миром через замерзшее по краям окно темной комнаты.

При малой луне все вокруг выглядит совсем иначе. Огромное черное небо наполняется невероятным количеством ярких звезд, среди которых трудно выделить знакомые созвездия. Прозрачный морозный деревенский воздух позволяет заглянуть далеко вглубь звездных миров.

Время зимой течет очень медленно, поскольку почти ничего не происходит, каждый новый день похож на вчерашний. Их как-то совсем и не жалко, и хочется, чтобы скорее они прошли, сменившись наполненной жизнью летней суетой.

Деревенские каникулы значили для меня очень много, там я получал свободу от школы, уроков, родителей и многих ограничений городской жизни. Целыми днями я мог пропадать с приятелями, не опасаясь никаких нотаций и тем более наказаний. А летом в деревне пацанам есть чем заняться. Можно развести костер и испечь картошку, покататься на телеге или на тракторе, сходить за морковью или горохом на колхозное поле. К осени, когда поспевают ягоды, орехи и яблоки, дел становится еще больше.

Отношения с деревенскими сверстниками имели ту особенность, что зависели от их числа. Один на один все было просто и искренне. Но как только их собиралось трое-четверо, я сразу становился чужаком. Москвичей уже тогда недолюбливали. В любой игре деревенские пацаны блокировались и жульничали самым бесстыдным образом. Доходило иной раз и до весьма коварных замыслов. Один из них был связан с катанием на лошадях, коих в колхозе в то время было с десяток. В хорошую погоду деревенские выводили их на ночь пастись в поле. При этом они умели лихо ездить без седла и упряжи, держась за гриву лошади. Зная, что прокатиться верхом на лошади – вожделенная мечта любого мальчугана, они сговорились подсунуть мне самую норовистую кобылу и как следует ее взбодрить, предвкушая, как я с нее навернусь. Понятно, что замысел от меня тщательно скрывался, но по тому, как активно они меня уговаривали и расписывали смиренный нрав лошади, я заподозрил неладное и отказался. Уровень разочарования сорванцов убедил меня в правильности решения.

При хорошей погоде мы с дедом ежедневно ходили в лес, заготавливать на зиму дрова, сено и веники для козы и, конечно, грибы и ягоды. К десяти годам я вполне овладел основными навыками сельской жизни и стал старикам реальным помощником.

Дед был профессиональным слесарем и неплохим плотником. Все в доме делалось своими руками и, как правило, из ничего. Топор и пилу я взял в руки, как только появилась силенка их удержать. При этом совпало так, что убывающая сила деда как бы прирастала во мне. В результате этого количество дров и веников, приносимых нами из леса, оставалось из года в год неизменным и достаточным для того, чтобы пережить долгую зиму.

В отличие от силы, мастерство у деда сохранилось до последних дней, и передавал он его щедро и охотно. Помню, однажды, когда дед уже окончательно слег, я решил смастерить складную двухколенчатую удочку. Главная трудность состояла в изготовлении соединительного узла. Нужно было склепать из жести две трубочки так, чтобы они плотно входили одна в другую. Возился я долго, но никак не мог достичь желаемого результата. Видя это, дед, ворча и охая, встал с кровати и слабыми дрожащими руками сделал две трубки, которые плотно соединились. Это был его последний урок. В слесарном деле так я с ним и не сравнялся. Но и того, что освоил, хватило в дальнейшем с лихвой.

Лет с двенадцати круг моих деревенских обязанностей был уже довольно широк. Многие из них, например доставка воды из дальнего питьевого колодца, требовали немалых физических усилий. К концу лета я всегда не без удовлетворения отмечал, что ведра уже не казались столь тяжелыми и по дороге не нужно было отдыхать. Никогда всерьез не занимаясь спортом, я, тем не менее, не уступал своим сверстникам в силе, чему во многом был обязан летней закалке.

Одна обязанность требовала от меня не столько физических, сколько волевых усилий. Смешно сказать, но связана она была с козой по имени Катька, отличавшейся необычной агрессивностью и своенравием. Рано утром бабушка привязывала ее на лугу за огородом, а днем и вечером ее нужно было приводить домой доить. Прежде это делал дед, явно не испытывая удовольствия, когда коза валила его с ног, несясь как угорелая, или бодалась по самому ничтожному поводу и даже без такового. Стоило только деду, не сдержавшись, чертыхнуться, как коза тут же оборачивалась и так воинственно становилась на дыбы, что дед мгновенно вспоминал все немногие знакомые ему ласковые слова. Поэтому при первой же возможности он с радостью передал козу мне. Сначала я старался удирать в нужное время из дома, но принять козу все же пришлось.

Каждый раз, отправляясь за ней, я готовил небольшой задабривающий веник из рябиновых веток. Коза на нем сосредотачивалась, и я имел десяток секунд, чтобы вытащить из земли кол с веревкой. Любое промедление было чревато, так как, сожрав веник, коза вовсе не проникалась ко мне чувством благодарности, а становилась только злее от того, что удовольствие так быстро закончилось. Освободив кол, нужно было бежать за козой со всех ног, чтобы, не дай бог, не натянуть связывающую нас веревку. Все обитатели дома о приводе козы заблаговременно информировались и прятались. Особый статус имела лишь бабушка. Коза относилась к ней с безусловным уважением. Только годам к пятнадцати я обрел достаточную силу, чтобы убедить козу в целесообразности более уважительного отношения и ко мне.

По прошествии целого ряда лет, когда жена предложила назвать дочку Катей, я с ней, возможно впервые, не согласился, и дочку назвали Светой.

Однако даже эта злющая коза меркла на фоне красавца петуха, выросшего у всех на глазах из крошечного цыпленка и ставшего в одночасье хозяином и грозой как нашего, так и соседних дворов. Практически во всех действиях людей он усматривал опасность для своих (и соседских) любимых кур и тотчас принимал самые жесткие меры пресечения. Петуха, конечно, давно бы зарубили, как того требовали соседи и особенно почтальон, но бабушка стояла за него горой, ибо кур он содержал в образцовом порядке и неслись они как никогда прежде. Постепенно и соседи, поняв это, зарубили своих потрепанных и запуганных петухов за ненадобностью.