что слуги здесь не так уж стары, а то, что принято было мною за седые волосы, в действительности — тщательно напудренные парики.

Одевшись, наконец, я перестал дрожать от холода, но по-прежнему терзался в недоумении,— куда же я, в конце концов, попал?

Определенно, это Россия. Об этом говорил и архаичный, но узнаваемый русский язык, и темень за окнами, и холод; нетрудно догадаться было, что на улице сейчас стоит зима. Конечно же, это восемнадцатый век: пудреные парики и камзолы совершенно неоспоримо это свидетельствовали. Но вот что это все, в конце концов, значит? Кто я? Что за молодой человек во дворце, окружённый слугами, обращающимися к нему «ваше высочество»? Не просить же мне этого Игнатьича: «Любезный, скажите ради Бога, — как меня звать?» И что за дворец? И вообще, это реальность, или какой-то предсмертный бред?

— Александр Павлович, вы готовы?

Я и не заметил, как вновь в комнате моей появился господин Протасов.

— Сейчас придёт герр Бук, освидетельствовать ваше самочувствие, и, если ваше и Константин Павловича выздоровление подтвердится, то после завтрака мы возвратимся в Зимний дворец. Игнатьич, зови!

Слуга вышел в коридор, откуда донеслось:

— Карл Христофорович, прошу вас, входите!

На пороге комнаты появился невысокий улыбчивый господин в палевого цвета камзоле.

— Guten Morgen, Eure Kaiserliche Hoheit! Wie geht es meinem ehrenwerten Patienten?

Вот зараза, немецкого-то я не знаю от слова «совсем»!

— Александр, эээ, Яковлевич, о чём он меня спрашивает?

Лёгкая тень досады легла на лицо Протасова.

— Государь мой Александр Павлович, что ж вы дурачиться поутру решили? Вы же знаете немецкий изрядно?

Со стыдом я вынужден был признаться, что всё не совсем так, переходя невольно на архаичные обороты собеседника.

— Я право не знаю, что со мною нынче случилось. Совершенно всё позабыл, как из головы вон!

Лекарь, меж тем, разложил на столике свои инструменты — серебряный щуп, стетоскоп, какие-то зеркальца и кучу других диковинных приспособлений.

С подозрением глядя на меня с выражением «а не смеешься ли ты надо мною, засранец», г-н Протасов всё же перевёл:

— Карл Христофорович спрашивает, каково ваше самочувствие на утро сего дня!

Я попробовал вслушаться в себя. Самочувствие, как самочувствие. Может, некоторая слабость…хотя с этим незнакомым мне телом и не разберёшь!

— Да нормально… В смысле, я хотел сказать, Александр Яковлевич, что чувствую себя вполне здоровым. Преизрядно!

Протасов с медиком о чем-то заговорили по-немецки. Карл Христофорович взял меня за подбородок и, подведя к серому светлеющему окну,внимательно осмотрел лицо.

— Bitte zeigen Sie Ihre Zuhge!

— Высуньте язык, Ваше высочество! — перевел мне Александр Яковлевич.

Проверив мне горло, (ожидаемо неприятная процедура, хотя и много лучше, чем с участковым терапевтом) Карл Христофорович затем о чем-то долго беседовал с Протасовым, делая записи в блокнот.

— Доктор Бук говорит, что положение ваше сложное, потому, надобно Вас покамест оставить тут, а их высочество Константин Павлович выздоровели, и будут перевезены сегодня же в Зимний дворец!

Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать! Тут рядом, оказывается, ещё какой-то Константин Павлович, и созвучие нашего отчества заставляет думать, что это некий мой родственник… Очень, очень интересно! И оба мы, выходит, «Их высочества». А кто у нас подходит под такие признаки? Учитывая, что на дворе, видимо, 18 век, упоминается Зимний Дворец, вариант-то только один — Великие князья Александр и Константин, сыновья императора Павла!

Вот так ничего себе! Это, я понимаю, поворот!

Протасов, наблюдавший за выражением моего лица внимательными черными глазами, вдруг положил мне руку на плечо.

— Александр Павлович, простите меня великодушно! Я испытывал вас: чаял, станете вы возражать, слышав, что сказал медикус взаправду. Но, вижу теперь, что действительно вы неповинны, и в познаниях ваших и впрямь, случился престранный провал! Извольте встать снова, Карл Христофорович вновь осмотрит вас!

Вскоре почтенный то ли немец то ли австрияк вновь меня осматривал — щупал пульс, заглядывал за веки, слушал дыхание, используя потешную трубку с расширяющимся, как у пиратских пистолетов, концом. Затем они вновь долго говорили с Протасовым по-немецки.

— Герр Бук утверждает, что ничего опасного нет. Возможно, вы просто переутомились, и теперь после болезни испытываете известные трудности с памятливостию. Должно быть, это пройдёт. Мы едем после фриштыка в Зимний, там, должно быть, всё уже выветрилось.

— А что там выветрилось? — машинально спросил я.

— Миазмы и дурной воздух, повлекший заражение ваше оспою. Сейчас извольте пройти откушать в столовую, а далее мы едем в Петербург!

— А мы…гм…

— Что вы изволите спросить?

Я хотел спросить «где мы сейчас находимся», но вовремя осёкся. Так я, пожалуй, вместо Зимнего дворца попаду в «жёлтый дом»!

— Ничего, я передумал. Вы говорили про завтрак?

— Простите? Вы имели в виду фриштык?

— Ээ, ну да…

— Да, извольте пройти в столовую залу!

Мы вышли в коридор и Протасов повёл меня в «столовую». Лакеи на дверях предупредительно распахивали двери. Вдруг я почувствовал увесистый тычок в спину.

— Лексаха, привет!

Обернувшись, я увидел румяного курносого мальчонку на полголовы ниже меня, скалящегося, как маленький злобный мопс. Сопровождал его невысокий добродушный господин лет пятидесяти.

­ — Доброго утра, Ваше императорское высочество! — с заметным немецким акцентом приветствовал он меня. — Премного рад, что вы поправились! Теперь и вы, и брат ваш, великий князь Константин Павлович, в свои комнаты в Зимнем Дворце вернуться изволите!

Аааааааа! Великий князь! Великий, мать твою, князь! Это уже точно про меня!

Нет, определенно я сплю или брежу. Этот румяный задиристый типчик — великий князь Константин Павлович, мой братец! А я, выходит, не много ни мало, — Александр Павлович, тоже великий князь, цесаревич, и будущий император всероссийский, и Великая, и Малыя, и Белыя Руси, и прочее, и прочее….

В «столовой»,