набеги на совхозный сад и пасеку. В этом, как я думаю, не было прямого жульнического смысла. Это скорее всего была приключенческая игра, поиск адреналина. Когда сторож хватал тебя за вихор, ты потом упоительно рассказывал сверстникам, как ловко вывернулся из цепких мужицких лап.

Поселковый быт был тягуч и однообразен. Но мне он казался отражением интересного неиссякающего мира. А когда пришла пора идти в школу, то я воспринял это как шаг во что-то неведомое и фантастически увлекательное. Но эйфория от школы быстро прошла. Начались вязкие ученические будни. Анна Ивановна Мельникова, мой первый учитель, как могла, учила нас азам начальных классов. Вероятно, среди нас много было бестолочи. И Анна Ивановна в отчаянии срывалась и шлепала линейкой кого-нибудь по лбу. А однажды одного глупого ученика по кличке Гитлер даже постучала головой об стену. Приезжала из райцентра комиссия, проверяла этот эпизод. Но мы не выдали нашу учительницу. Как раз накануне приезда проверяющих она пригласила нас к себе на блины…

Сейчас много говорят о достижениях советского образования. Я не тороплюсь ни хвалить, ни осуждать систему школьного обучения, которую прошел сам. Могу сказать только одно: среди сельских учителей было немало слабеньких педагогов, порою случайных людей, да и просто малограмотных. К примеру, историю нам преподавал завуч школы, фронтовик Александр Михайлович Н. Как преподавал? Ходил по проходу между партами и монотонно, надоедливо читал по учебнику очередную главу. А потом опрашивал, что из прочитанного мы запомнили.

С таким учителем историю толком не узнаешь. Но меня выручали художественные книги на исторические сюжеты, которые я читал даже при свете керосиновой лампы, когда после полуночи в посёлке отключали тракторный двигатель, генерирующий электроэнергию.

Однажды на уроке Александр Михайлович завел речь о двурушниках, отщепенцах, предателях советской власти. И назвал фамилию — Яков Пастернак. Я по глупости своей взял и поправил: не Яков, а Борис Пастернак.

Что тут началось! Завуч потребовал сказать, откуда я знаю это мерзкое имя. Пришлось сознаться. О Борисе Пастернаке и его романе «Доктор Живаго» я услышал от соседа Виктора Казакова, не так давно вернувшегося из мест заключения. Он был осужден за бытовой конфликт с молодой женой — проще сказать, за избиение жены.

В зоне, оказывается, можно научиться не только уголовному ремеслу, но и узнать много интересного от бывалых умных сидельцев. Виктор Казаков, как губка, впитывал рассказы уважаемых зэков, которые «ботали не только по фене», но и вели вполне интеллигентные беседы о светской жизни, из которой их выдернула судьба. Короче говоря, зона многому научила его. Это была как бы вторая, параллельная, система образования, но со своим специфическим уклоном.

В общении с Виктором Казаковым я узнал много интересного, что, увы, не могла дать мне школа. Он рассказывал о поэтах и писателях, которые преследовались за нелояльное отношение к власти, сам нелестно отзывался о власти и я, вначале пугливо воспринимавший его крамольные суждения, вскоре проникся критическим отношением к власти как таковой, так и к конкретным её носителям.

Уже в школе я поплатился за свое излишнее любопытство к жизни. Стойкая неприязнь ко мне завуча Александра Михайловича Н. продолжалась до самого десятого класса. Никак он не мог простить мне «Якова Пастернака». Уже на выпуске из школы чёрт меня дернул спросить у него совета. Из районной газеты «Знамя труда», куда я посылал свои нелепые стихи, поступило предложение поработать у них с трехмесячным испытательным сроком Меня это обрадовало и озадачило. Потяну ли?

И вот решил узнать мнение завуча. Александра Михайловича аж передернуло. Он диким взглядом посмотрел на меня и грубо, насмешливо, с протяжной интонацией переспросил: ко-ого пригласили? Тебя?! Какие глупости!

Я очень переживал этот эпизод. И если до этого у меня была хоть капля уважения к завучу, то теперь я его невзлюбил, как ненавидел, вероятно, и он меня.

К моему счастью, обиды забываю быстро и спустя полгода, встретив Александра Михайловича, я радостно и искренне приветствовал его. Он, помнится, испуганно это воспринял и, преодолев растерянность, спросил: как работается? Вот на этот вопрос я и сам бы хотел слышать от себя ответ.

ХХХ

Районная газета ввела меня, семнадцатилетнего юношу, в самый вихрь жизни. Но эту жизнь я воспринимал тогда поверхностно и даже легкомысленно. Почему-то в моем раннем сознании отпечаталась мысль, что журналист — это такой волшебный человек, который всё может и за это ему ничего не будет.

Я колесил на попутках по всему району, бывал на фермах и в полях, в машинных мастерских, летних пастбищах. Результатом таких бесконечных поездок были заметки и зарисовки, которые я перечитывал уже в газете по нескольку раз. И мне казалось, что все красивые девушки в округе знают, кто автор таких гениальных заметок.

Спустя многие годы, когда я работал уже в газете «Правда», на одном из редакционных совещаний выступал с обзором редактор газеты по отделу науки Владимир Степанович Губарев. Он был критичным, взыскательным человеком и умел тонко, остроумно поддеть своих коллег за их профессиональные слабости.

— Есть четыре стадии развития журналиста, — сказал Владимир Степанович на той летучке. — Первая стадия — это когда автор безумно рад появлению своей фамилии даже под малюсенькой и глупой заметкой. Вторая стадия, когда автор пишет только гигантские статьи и думает, что ими зачитывается весь мыслящий мир. Третья стадия, когда автор озабочен реакцией читающей публики. Четвертая стадия, когда автору все равно, какая статья, большая или маленькая, ему даже все равно, стоит ли под статьей его фамилия, но он сам точно знает, что такую статью он обязан был написать…

Так вот, если следовать такой ироничной градации, я в пору своей работы в районке был, пожалуй, в самом начале первой стадии журналистики. Но надо отдать должное моим коллегам по районной газете. Они терпеливо вразумляли меня.

Первый серьёзный урок я получил в самом начале своей работы. Небольшая сатирическая заметка о том, как сельский почтальон вскрывает и прочитывает письма своих односельчан вызвала бурю. Почтальон пришел в редакцию и потребовал доказательств своего нехорошего поступка. А у меня их, кроме досужих разговоров и предположений, не было.

Редактор Борис Прохорович Лукин написал приказ о моем наказании. Репрессивную меру подкрепил долгой беседой о журналистской этике,