— Яз и говорю, узнать о нем следует.

На том до времени и порешили.

Царь и великий князь всея Руси находился в сей час на женской половине дворца. Государыня царица Анастасия Романовна все не могла успокоиться после нежданной-негаданной смерти первенца, царевича Димитрия. При посещении Кирилло-Белозерского монастыря — надо быть такому греху! — мамка поскользнулась на сходнях с причалившей ладьи и уронила младенца в воду. Откачать несчастное дитятко не удалось, царицыно горе выглядело сокрушительным.

Происшествие было очевидным, розыску не вели, мамку выдрали батогами и прогнали со двора. Пора лютых казней еще не приспела, осьмиглазая подозрительность открыла пока лишь одно око, молодой царь едва пробовал свою силу. Да и не решался он после недавней суматохи вокруг присяги трогать кого-никого из противной стороны. Она оказалась гораздо сильней, чем предполагал государь. А тут обезумевшая от горя царица прямо винила мать Владимира Старицкого, открытого соискателя царского престола, в злейшем умысле. И теперь она, распустив прекрасные свои волосы, с искаженным, но даже в отчаянье дивным красотой лицом бросала-кидала гневные упреки притихшему Ивану.

— То Офросинья-ведьма наколдовала бедному Митеньке гибель скорую-нежданную! — охрипшим от рыданий голосом говорила-кричала государыня.— Не зря старец Максим упреждал меня не возить младенца с собой, да и самой не ехать. Поехала-повезла, баба глупая, неразумная. А Офросинья, колдунья злая! Ворожила она — донесли мне — над восковым подобьем сынишки моего, Митюши ненаглядного. Над чашей с водой ворожила, кикимора! Воск-от всплывет, а ведьма его топит да приговаривает: «Водой залью, в воде утоплю». Господи! — вскинулась Анастасия Романовна.— Да неужто помилуешь ты жабу проклятую, подколодную?! Сжечь ее, да не в срубе, а на высоком костре, чтоб всем было слышно, как она орет-визжит. Сжечь ее, чтоб всем было видно, как огонь-пламя пожирает телеса окаянные. И пепел по ветру развеять. Что ж ты молчишь? — напустилась несчастная женщина на мужа.— Родную плоть его погубили, сына единственного, Димитрия-царевича, нас-лед-ни-ка, а он молчит! У последнего твоего смерда робенка отыми, так он с дрекольем на обидчика пойдет, а ты, царь венчанный, снесешь-проглотишь такое злодейство?!

— Полно, Настя,— устало вымолвил Иван.— Сама ведаешь, ключей к Старицким теперь нет, будет время, припомню им твои слезыньки.

— Ох, Иванушка, сил моих нет, все кудерышки его вспоминаю, ручки-ножки целую у миленького…

Царица залилась горючими…

— Поплачь, поплачь, легше станет,— перебирая легкие ее волосы, утешно зашептал царь.— А что я тебе сейчас расскажу, какой мне сон снился, что на раде ономнясь порешили.

И государь, прибаюкивая свою Настеньку, поделился с ней сном и явью. С возникшей мыслью Иван Васильевич носился, как ребенок с понравившейся игрушкой.

— Последний же приговор остается за мной! — И государь повелительно поднял указательный палец.— Все я поясню и разъясню, науку дам. Ну не хорошо ли?

Царица впала в забытье. Окатистые ее плечи перестали вздрагивать, она уткнулась мужу в грудь и лишь изредка всхлипывала жалостным тонким голосом.

Вдруг она очнулась и, еще лежа в государевых объятьях, обратилась к мужу с протрезвевшей речью:

— Для твоей при словесной есть у меня человечек на примете.

— Кто таков?

— Сын боярский Матюша Башкин. Добрый и умный, а спорщик хоть куда. На рабов своих кабалы изодрал, всех холопей на волю отпустил. Мозги чуть набекрень, Библией зачитался. Он к нам в терем захаживает, девиц тешит, да и меня вместе с ними.

— Ну, яз тоже добр, меня сим не подивишь,— ответствовал Иван Васильевич.— А вот почто он рабов своих отпустил да что из Библии вычитал, то уже на заметку. Будет на памяти сын боярский.

Так в этот день второй раз было упомянуто имя Матвея Башкина.

3

Присяга, которая поминалась в повествовании, стояла у всех на памяти. Судьба уравновешивает свои даяния. Низвергает она человека из неслыханного торжества к невиданному уничижению. Вскоре после взятия Казани, принесшего Ивану Васильевичу громкую славу и бесчисленные выгоды, случилась с ним жестокая болезнь. Напавшая на него горячка мутила разум, отнимала язык, теснила грудь, запирала дыхание. Гормя горел Иван Васильевич, метался на жаркой постели, сбрасывал душные перины. В редкие просветы, когда он приходил в себя, видел над собой склоненные бороды, испытующие глаза, протягновенные руки. Бороды русые, черные, рыжие, седые оскаливались мокрыми и сухими ртищами. Ртища выблевывали недобрые слова: «Помирает… отходит… преставляется...» А одна бороденка клином с тонкогубым змеистым ртом тихо вздохнула: «Подыхает». Может, и помстилось: неужто так разохальничались бояре, как о псе смердящем говорят?

Глаза то бегали, то впивались, то шарили, то буравили, и не было в них ни добра, ни жалости. Руки с длинными и короткими перстами, крючковатыми и остриженными когтями-ногтями тянулись к нему то ли одеяло поправить, то ли придушить.

Совсем тяжко стало Ивану Васильевичу. И чем плоше ему становилось, тем бесчиннее держали себя бояре. У самого ложа подняли они брань злую, великий шум и крик. Дело шло не о малом, судьба Руси решалась в царской опочивальне. Государь кончается, кому теперь передавать царство?

Иван Васильевич и сам решил, что пришел его последний час.

Собрав оставшиеся силы, приподнялся на подушках: «Яз с вами говорить много не могу, ступайте в соседнюю палату, целуйте крест сыну моему царевичу Димитрию.— Голос его прервался, и, лишь передохнув, он добавил: — Изнемог велми, сам бы присягу принял, да истомно мне, болезному».

И вот тут-то возгорелся боярский мятеж. В мятеже были скинуты машкеры и личины, кои держали на себе до поры государевы противники. Бояре не зря баламутили вокруг царского ложа, крестное целование порешили они дать не прямому наследнику, а Владимиру Андреевичу Старицкому, двоюродному брату государя. Пуще всего поразила царя измена Избранной рады во главе с протопопом Сильвестром. Первый человек государства, владевший обеими властями яко повелитель и святитель, он самонадеянной поступью на виду у всех перешел ото дня нынешнего ко дню завтрашнему, от заката к восходу.

Мнилось оскорбленному государю, что волчья свора окружила царское ложе. И свора та оказалась неожиданно сильна и ловка. Подлее всех вели себя наиближние советники, тут один другого стоил. Избранная рада! Ведь так нарек ее сам царь, поелику им она и была избрана среди многих разумных и преданных людей, дабы вершить дела всей русской земли. Каждый человек в ней был наособину, самый тесный круг, коему он должен был верить. Со злой усмешкой проговаривал Иван Васильевич по складам ее название: «Из-бран-ная!» Нашел кого избрать!

Измена обозначилась не токмо самому государю, а