или чужой. Победили бы вы – сделали бы то же самое. Классовая борьба. Как в любой борьбе, цель – врага уничтожить. А враг-то он свой, русский. Не германец или мадьяр какой-то. Вот беда-то! Русские – народ упрямый, никогда не сдадутся. Вот сидишь ты в своей бухгалтерии и замышляешь что-то против Советской власти.

– Да зачем?– спросил, а сам подумал:

«Попробовать бежать? Пристрелят как зайца. Побег – почти бой! В бою-то умирать легче. Нет. Скажут, что струсил подъесаул, нервы сдали».

– Вот и я думаю – зачем?

Подколодный нагнулся и достал из стола пухлую папку.

– Вот твое дело, гражданин Зайцев Андрей Кондратьевич. Боролись за тебя. Вот заводчане твои ходатайствуют о тебе.

Иван открыл нужную страницу.

– Берут тебя на поруки. Сообщают, что ты не в чём таком замешан не был, лоялен к Советской власти. Грамотный специалист, трудолюбивый работник. Они уверены, что ты принесёшь пользу Советской стране, если тебя досрочно отпустить и вернуть на завод. А вот твои станичники, земляки о тебе хлопочут. Не забыли! Пишут, что ты и твой отец всегда заботились о трудовом народе. Пишут, что ты человек честный, хотя и служил в Белой армии и участвовал в восстании казаков против Советской власти, но в зверствах против красных бойцов замешан не был. И это подписали даже члены хуторской ячейки РКСМ(б) – Российский коммунистический союз молодёжи большевиков.

Иван поднял вверх указательный палец, потом усмехнулся и продолжил:

– Врут, конечно. Все мы в зверствах замешены. И белые и красные.

– А ты поправил бы, Ваня, своих товарищей. Что, мол, ошибаются они: замешен, мол, подъесаул Зайцев в расстрелах.

– А я и поправил. Вот моё заявление, где я сообщаю, что гражданин Зайцев действительно порядочный человек и угрозу Советской власти не несёт и принесёт больше пользы в деле строительства социализма в отдельно взятой стране, то бишь России, если его оставить в живых.

– Сталина читаешь?

– А как же!

– Не боишься?

– Чего? Мы все товарищи, мы все равны между собой. И если мои товарищи ошибаются, то я обязан их поправить.

– Ты же уголовник.

– Я не уголовник. Я сижу по уголовной статье. Да, оступился, а теперь исправляюсь.

– Как я понимаю – поправить не получилось?

Выхода не было, Зайцев смирился со своей участью.

– Правильно понимаешь. Я же тебе говорю – это машина. Бездушная. Ты думаешь, почему надзиратели и охрана издевается над зеками? Что бы на их место не попасть! Дашь слабину, пожалеешь классового врага, подумают, что ты сам такой. Или сочувствуешь.

– Но это же, как снежный ком – дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.

– Да, – согласился Подколодный, – это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться – кто знает? Страшно.

– Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.

– Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!

– Мне что-то хуже грозит? – усмехнулся Андрей. – И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.

Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.

Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.

– А ты не боишься, – заметил Иван.

– Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.

– А жена, дети?

– А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.

Андрей тихо в полголоса пропел:

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,

материнскими слезами.

Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.

Не для меня придёт вясна,

Не для меня Дон разальёться.

В памяти всплыл последний куплет:

А для меня, кусок свянца

Он в тело белое вапьёться

И кровь горячая пральёться,

Такая жизнь, брат, ждёть меня.

Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.

– С женой встречаться не передумал? – прервал его размышления Подколодный.

– Нет.

– Скажешь ей?

– Зачем?

– Ну?.. Твоё дело…

– Моё – согласился Андрей и с досадой добавил: – Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте – всем бы хорошо было.

Подколодный развёл руками:

– Ну …

Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.

Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.

– Что случилось? – участливо спросил басом.

– Жена приехала. Свидание разрешили.

– Радоваться должен.

– Да. А до восьми вечера ко мне должны применить высшую меру социальной защиты, – тон у Андрея был безразличный.

К нему подошли ещё четверо обитателей камеры.

– Что, начинается? – зло сказал Воропанов Григорий, капитан царской армии, он служил рядовым в войсках Деникина, а затем Врангеля.

Андрей обречённо кивнул.

– А чему тут удивляться? – сказал Илья Романов, крестьянин Тамбовской губернии, бывший дезертир из Красной Армии и бывший атаман банды во время восстания Антонова.

По меркам Советской власти, он кулак, хотя по меркам довоенной Тамбовской губернии, даже не середняк. Имелось у него в хозяйстве две коровы, коза, три лошади, держал двух свиней, двух телят, двадцать овец, кур, гусей и даже индюков. А ещё у него было восемь детей – пять мальчиков и три девочки. Соответственно и земли было много. До войны пахал как проклятый от зари до зари. Земля на лучших в мире чернозёмах давала богатый урожай! Ну и жил не плохо, по крайней мере, семья его голодной не сидела – амбар всегда полон был, обуты, одеты, патефон имелся. Революцию принял сразу – землицы добавить, оно бы не помешало. Войну бы прикончить и опять тамбовская пшеница за границу потечёт. Но осенью 1918 года к нему в Красную