Дуня всё что-то торопливо рассказывала. Подъесаул молча смотрел на солнце. Андрей знал, что оно докатиться с запада по северному небу почти до горизонта, покраснеет и будет подниматься, но этого всего он уже не увидит.

– Зайцевы! Прощайтесь, и на выход, гражданочка.

Прозвучало неожиданно. Авдотья вздрогнула и растерянно посмотрела на мужа.

Андрей пожал плечами, встал, достал из кармана георгиевскую ленточку Гудоровского полка, отдал Авдотье.

– На, Мишке отдай. Здесь могут отобрать. Она у меня в петлице была на шинели.

Эта ленточка дошла с гвардии сержантом Михаилом Зайцевым до Берлина, где на одной из колонн Рейхстаха он нацарапал: «Андрей Кондратьевич и Михаил Андреевич Зайцевы». А вот так! А что б знали!

Андрей поцеловал ласково жену на прощание.

– Ну, иди, Дуняша, иди.

Дуняша пошла медленно, оглянулась у пропускного пункта, посмотрела на мужа тревожно. Муторно было на душе, предчувствие не хорошее. Чуяла женское сердце беду. Перекрестилась мелко, перекрестила мужа украдкой и ушла моля Бога, что бы ни сбылись её чёрные мысли.

Андрей смотрел ей в след, пока за ней не закрылась дверь. Постояв немного, направился в свою келью. По дороге его перехватил Иван Подколодный.

– Из хутора твоего письмо пришло, от ячейки РКСМ. Обещали за семьёй присмотреть, если что.

– Не надо. Кто-нибудь да возьмёт мою Дуняшу за себя, по обычаю. Без вас обойдёмся! У вас сегодня одно, а завтра другое. Сначала присмотрят, а потом в Сибирь отправят. Или куда там? Это в лучшем случаи. Чем дальше от вашей РКСМ тем лучше. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

– Это ты про РКСМ? Про комсомол? – вскипел Подколодный. – Это ты их барами называешь? Откуда такие слова ты взял?

– Из книжки. Один дворянчик написал. Да ты остынь, Иван, его ещё сто лет назад убили.

Подколодный успокоился:

– Хотел, как лучше для тебя сделать. Извини.

– Ничего, бывает. Прощай, товарищ Подколодный.

– Прощай, господин подъесаул.

В кельи Андрей положил узелок на стол.

– Помяните, – сказал просто, как об обыденном, сел на свои нары, свернул цигарку, закурил.

– А вы, почему не ели, Андрей Кондратьевич? – спросил Юрий Колесов.

– Зачем? Это вам силы нужны, мне уже не надо. Умереть можно и на голодный желудок. Да мне и не хочется.

– Это понятно, – сказал Илья Романов.

– Да, вот такие вот белые платочки переживут лихую годину и сохранят веру православную, – глядя на узелок, сказал отец Глеб, – благослови и укрепи, Господи, жён наших. Причаститься тебе надо и исповедоваться, раб Божий Андрей.

– У тебя есть вино и хлеб, батюшка?

– В исключительных случаях можно обойтись только одним хлебом.

– Что ж, можно и причаститься, хуже не будет. Только оно вроде как утром совершается?

– Утром, – согласился отец Глеб, и не стал говорить, что утра в Андреевой жизни уже не будет, – литургию я уже совершил, хлеб освятил.

Андрей исповедовался, рассказывая не спеша всю свою жизнь. Остальные четверо зеков отошли как можно дальше, что бы ни нарушать тайны исповеди. Отец Глеб покрыл гордую голову подъесаула белым вафельным полотенцем вместо епитрахильи, которую Андрей не как не хотел склонять, отпустил грехи разрешительной молитвой.

Потом Андрей причастился хлебом и водой за неимением вина.

Таинство кончилось. Отец Глеб стоял растерянно с полотенцем в руках.

– Что такое, отец Глеб? – спросил капитан Воропанов.

– Так теперь его нельзя использовать как полотенце.

– Эка не задача, – сказал Романов, – нашёл, о чём печалиться. Андрей первый да не последний, я же баял. Всех нас ещё исповедуешь.

– Тьпфу на вас, господин атаман, – в сердцах сказал Воропанов.

– Думаю, – сказал ротмистр фон Рибен, – человек с царской фамилией прав. Если уж начали вряд ли остановятся.

– А причём здесь моя фамилия? Я, что? Виноват, что ли? Это он носил мою фамилию, а не я его! Задушить было надо большевиков в зародыше. А он нюни развесил! И самого кокнули и мы страдаем.

– Либеральничал, – сказал Воропанов.

– Да никто о большевиках и не слышал тогда, – сказал фон Рибен. – Выскочили как чёртик из табакерки.

– А вы, наверное, Пётр Николаевич, лютеранского вероисповедания? – поинтересовался отец Глеб, оборвав не нужный и не уместный спор.

– Это почему? Ещё при матушке Екатерине Великой мои предки крестились в православие.

– Во! Все беды России от немцев да евреев! Троцкий, Каменев, Зиновьевы всякие! Ленин ихний, бают, немец.

– Да русский он, – возразил Воропанов. – Что среди русских негодяев что ли мало? А, Илья Тимофеевич?

– Да не без этого. А Маркс? – не унимался Романов. – Он немец?

– Не совсем, – сказал Воропанов. – Он выкрест. По крови – еврей, а по вере – немец.

– Да прекратите, вы! – сказал фон Рибен – И так тошно. Человека к расстрелу приговорили, а вы про Маркса спорите.

– Да ничего, – сказал подъесаул, – живой с живыми.

Он вздохнул, достал табак, бумагу, мундштук.

– Не надо, – сказал отец Глеб. – Не оскверняй себя после исповеди.

– Хорошо, потерплю чуток, – согласился Андрей и положил всё это на стол. – Курите, братцы.

Скрипнула дверь и конвойный крикнул:

– Зайцев, на выход!

– Ну, прощайте.

Его все обняли, а отец Глеб перекрестил, благословляя.

– Перед Отцом Небесным предстанешь ныне.

– Лучше скажи, батюшка, за что смерть принимаю?

– За Россию – ответил фон Рибен.

– За что же ещё? – удивился Воропанов.

– Да, – подтвердил отец Глеб, – и за веру православную.

– Ну, что ж – вздохнул бывший подъесаул, – будем считать, что я иду в последнюю атаку со своим Гундоровским Георгиевским полком, там, в степях под Херсоном. За Веру и Отечество!

Андрей взял мундштук со стола, повертел его в руках, положил на место, погладил его, прощаясь, сказал:

– Из нашей яблони.

Потом развернулся и твёрдо вышел из кельи.

Подъесаул Гундоровского полка спокойно, глядя в рыбьи водянистые глаза начальника лагеря, выслушал приговор. Затем его отвели на склад, где он сдал всю свою верхнюю одежду и босиком, в одних кальсонах и исподней рубашке пошёл впереди конвоиров, ступая голыми ногами по влажной земле и холодным камням.

Конвоиры вели его по тропинке, где несколько часов назад он шёл с женою. Конвоиры шли злые и недовольные. Андрей их понял.

– Привыкайте, ребятки, скоро работы будет много, – сказал насмешливо.

– Да помолчи ты, и так тошно, – сказал один из конвоиров и зло сплюнул.

Пришли к Безымянному озеру.

– Становись к обрыву, – сказал хмуро конвоир, не глядя на подъесаула.

Андрей подчинился: встал – перекрестился, руки по швам, спокойно посмотрел на своих палачей.

– Ты уж прости нас, мил-человек.

– Бог простит, – ответил Андрей.

Он покосился налево. Вот на этом бугорке несколько часов назад сидели они с Дуней, трава вон помята…

Раздался хлёсткий