Когда я плохо себя веду, меня выставляют за дверь. Я стою на лестничной площадке и колочу в дверь, и колочу, чтобы меня впустили обратно — до тех пор, пока меня не заставляют поклясться, что отныне я начну жить с чистого листа. Но за что такое наказание? Каждый вечер я чищу свои ботинки, не забывая при этом заранее расстелить на полу старую газету; никогда не забываю завернуть крышку тюбика с кремом для обуви и положить сапожные принадлежности на место. Я всегда выдавливаю зубную пасту с нижнего конца тюбика и чищу зубы вращательными движениями, а не сверху вниз. Я говорю «спасибо», я говорю «пожалуйста», я говорю «извините», я говорю «можно мне». Когда Ханна болеет или уходит перед ужином со своей синей копилкой собирать пожертвования для Еврейского Национального Фонда, я сам, безо всякого принуждения, накрываю вместо нее на стол, помня при этом, что нож и ложку кладут справа, вилку слева, а салфетку — слева от вилки, непременно сложенную треугольником. Я никогда не ем ничего неположенного — никогда, никогда, никогда. Тем не менее в течение целого года меня почти ежемесячно просят собрать вещички и уйти из дому. Я опять сделал что-то совершенно непростительное. Но что же я такого натворил, интересно? Мама, это я, маленький мальчик, который каждый вечер старательно выводит каллиграфическим почерком названия предметов в табеле; который терпеливо скрепляет листы бумаги — как неразлинованной, так и разлинованной — в блоки, которых хватит на всю четверть. У меня всегда при себе расческа и чистый носовой платок. Я слежу за тем, чтобы носки никогда не сползали, я готовлю домашние задания за неделю до срока их сдачи — признайся, мамочка, что я самый прилежный и аккуратный ученик за всю историю нашей школы. Учителя (ты знаешь об этом, они сами тебе об этом говорят) уходят после уроков из школы счастливыми — благодаря мне. Что же я такого сделал? Кто знает ответ на этот вопрос, пусть поднимет руку! Я такой отвратительный, что она не потерпит меня в своем доме ни минутой больше. Однажды, когда я обозвал сестру ябедой-корябедой, мне тут же вымыли язык хозяйственным мылом. Это я понимаю. Но ссылка? Что же я такого натворил?!

Мама настолько добра, что она, конечно же, даст мне с собой немного еды, но до того, что со мной случится, когда я, надев галоши и пальто, буду выставлен на улицу — до этого ей нет никакого дела.

Ах так, говорю я, ах вот вы как! (Ибо я имею не меньший вкус к мелодраме — даром, что ли, я из этой семейки.) Не нужен мне ваш пакет с едой! Ничего мне не надо!

Я тебя больше не люблю. Я не могу любить мальчика, который вот так себя ведет. Я буду жить здесь с папой и Ханной, — говорит моя мать (мастерица придавать фразам убийственный тон). Костяшки для игры в макао будет раздавать дамам Ханна. Ты нам больше не нужен.

Ну и пусть! И я выхожу за дверь, в длинный, тускло освещенный коридор. Ну и пусть! Я буду ходить босиком и продавать газеты на улице. Я буду путешествовать в товарных вагонах и спать под открытым небом… — но тут я вижу пустые молочные бутылки рядом с таким родным ковриком и внезапно осознаю всю безмерность своей потери «Я вас ненавижу! — ору я, колотя в дверь галошей. — Вонючки!» В ответ на эту мерзость, на эту ересь, разящуюся по коридорам многоквартирного дома, в котором мама ведет соперничество с двадцатью другими еврейками за звание главной святой по самопожертвованию, — в ответ на это ей не остается ничего другого, кроме того, чтобы повернуть ключ в замке на два оборота. Именно и эту секунду я начинаю стучать в дверь и проситься обратно. Я падаю на коврик и прошу простить мне мое прегрешение (хотя так и не понимаю, в чем же я согрешил); я обещаю быть воплощением идеала всю оставшуюся жизнь, которая тогда казалась мне бесконечной.

Помню вечера, когда я отказывался есть. Моя сестра, погорая старше меня на четыре года, подтверждает, что мои воспоминания верны: я отказывался есть, а мама, в свою очередь, заявляла, что не потерпит подобного упрямства и идиотизма. Это ведь для моей же пользы. Она то лишь просит меня сделать нечто для моей же пользы — а я все еще отвечаю «нет»?

Разве я не знаю, что она готова сама разжевать мне пищу?!

Но я не хочу разжеванную ею пищу. Я и со своей-то тарелки ничего не хочу — вот в чем дело.

Ну пожалуйста! Ребенок с таким потенциалом! С такими достоинствами! С таким будущим! Щедро награжденный небесами красотой и умом — как это я даже думать посмел о том, чтобы умереть с голоду безо всякой причины?!

Ты хочешь на всю жизнь остаться скукоженным мальчишкой? Или стать мужчиной?

Неужели я хочу, чтобы надо мной все смеялись, чтобы меня все обижали? Неужели мне хочется быть скелетом, который валится с ног от одного чиха? Или я хочу пользоваться уважением?

Каким я хочу стать, когда вырасту — слабым или сильным, удачливым или неудачником? Мужчиной или мышью?

— Я просто не хочу есть, — отвечаю я.

И тогда мама садится рядом со мной, сжимая в руке длинный хлебный нож. Он сделан из нержавеющей стали и имеет ребристое лезвие, напоминающее ножовку. Кем я хочу стать — слабаком или силачом? Мужчиной или мышонком?

Доктор, почему, почему, ну почему, почему, почему мать заносит нож над собственным сыном? Мне шесть-семь лет — окуда мне знать, что она это понарошку?! Как я могу догадаться, что мама блефует?! Мне ведь всего семь лет! Господи Боже мой, я понятия еще не имею о таких вещах как стратегия — да во мне шестидесяти фунтов веса нет! Кто-то угрожает мне ножом, и я искренно верю, что мне хотят пустить кровь. Только за что! О чем она сейчас думает? Что у нее на уме! Может, она сошла с ума? Допустим, я выиграл бы в этом споре — она-то что проиграет?! Почему нож, почему мне угрожают убийством, зачем ей нужна такая всеуничтожающая победа, если еще вчера, отложив утюг, она аплодировала мне, когда я носился по кухне, репетируя роль Христофора Колумба, которого я буду играть в школьном спектакле «Земля Хо!»? Я звезда этого спектакля, без меня третий класс эту пьесу не сыграет. Мои одноклассники уже пытались сыграть спектакль без меня, когда я болел бронхитом, но учительница потом призналась по секрету моей маме, что та репетиция была на грани провала. О, как, как она может быть столь восхитительной днем, на кухне — полируя серебро, отбивая печенку, вдевая новую резинку в мои шорты, мама успевает кормить меня и репетировать вместе со мной все пьесы. Она — королева Изабелла для моего Колумба, Бетси Росс для моего Вашингтона, миссис Пастер для моего Луи. Как ей удается взмывать вместе со мной на вершину моего гениального таланта в эти прекрасные часы сумерек, когда я возвращаюсь из школы, и тут же, едва наступит вечер, нацеливать хлебный нож в мое сердце только из-за того, что я не хочу есть картошку и бобы?! И почему папа не останавливал ее?

Затем пришла юность — примерно половину той поры я провел запершись в ванной, спуская в унитаз или в корзину с грязным бельем, или брызгая на зеркальную дверцу аптечки, перед которой я стоял со спущенными штанами и всматривался в свое отражение, стараясь не упустить ни одной подробности. Бывало и так: склонившись к дергающемуся кулаку, зажмурясь и разинув рот, я поджидал, когда из моего члена ударит клейкая струя, чтобы поймать ее на язык. Сделать это с закрытыми глазами было непросто, и я частенько в экстазе оказывался заляпанным с головы до ног. Так я и вел по жизни свой восставший облупленный член — сквозь мир замызганных носовых платков, скомканных бинтов и перепачканных пижам, — постоянно трясясь от страха быть застигнутым в тот самый момент, когда буду кончать. Но, несмотря на это, я никак не мог заставить себя держать лапы подальше от хрена. Как только тот начинал ползти вверх, к пупку, я отпрашивался с урока, мчался по коридору в сортир и, подергав своего приятеля раз десять-пятнадцать, спускал в писсуар. По субботам, когда мы с приятелями ходили в кино, я, улучив момент, пока те в перерыве отправлялись в фойе купить леденцов, забирался на балкон и, скорчившись в последнем ряду, извергал свое семя в пакет из-под воздушной кукурузы. Однажды, когда мы всей семьей выехали на пикник, я почистил яблоко, разрезал его пополам, выскреб сердцевинку, увидел к вящему своему изумлению (благодаря преследовавшей меня навязчивой идее) на что это похоже, бросился в лес, упал на землю и сунул член в холодную и рыхлую выемку яблока, воображая, что выемка эта на самом деле находится между ног того мифического создания, которое называло меня Большим Парнем, вымаливая у меня то, чего не удостаивалась еще ни одна девушка за всю историю. «О, засунь его в меня, Большой Парень», — стонало яблоко, которое я трахал во время того пикника. «О, Большой Парень, трахни меня!» — умоляла молочная бутылка, которую я хранил в подвале, и которую яростно насиловал после школы, смазав предварительно член вазелином. «Давай, Большой Парень, давай!» — повизгивала говяжья печенка, купленная мной в один прекрасный день в мясной лавке. Хотите верьте, хотите — нет, но я, совершенно обезумев, изнасиловал тот кусок мяса по дороге на занятия по подготовке к бар-мицве, спрятавшись за афишной тумбой.