понял, что возможное в конечном счёте невозможно, что всё это не более чем видимость, а сейчас у него перед глазами было творение в своём первозданном виде. Обезьяна сказала:

Дело завершено, пора уходить.

Когда Лао-цзы вышел из пещеры, ему показалось, что он видит силуэт поджидающей его обезьяны. Но вместо золотой шерсти он заметил потёртый плащ, а хитрая мордочка обернулась морщинистым лицом с серьёзной улыбкой. По полной достоинства походке Лао-цзы узнал достопочтенного Конфуция, живущего по соседству с дворцом императора Пин-вана. Конфуций поклонился и сказал:

– Вот уже почти пятьдесят лет я ищу Путь, и пока не нашёл ничего похожего.

– Расскажи мне, достопочтенный Конфуций, как ты его искал.

Улыбка Конфуция погасла, и его лицо приняло страдальческое выражение:

– Я искал его в обычаях и истории, я искал его в искусствах и музыке, я искал его в книгах и с помощью арифметических средств, я выполнил самые сложные вычисления, и, когда это ни к чему не привело, я посвятил себя изучению инь и ян.

– Если человек – это всего лишь ничтожная часть Вселенной, – молвил Лао-цзы, – как он может претендовать на то, чтобы измерить мироздание? Отвергни науки, откажись от знаний и ищи абсолютную пустоту. Вернувшись к истокам, ты обретёшь мир, а обретя мир, исполнишь свою судьбу. Исполнив свою судьбу, ты познаешь постоянство, а познать постоянство – это всё равно что охватить всеобщее. Охватив всеобщее, ты сможешь стать царём, а стать царём – это всё равно что достичь небес. Тот, кто достиг небес, может это сделать с помощью Пути.

Конфуций вздохнул:

– О Лао-цзы, ты мудр, словно дракон.

– Ты просишь меня научить, как найти Путь, – продолжал Лао-цзы, – но что ты называешь Путём? Надо различать Путь неба и Путь людей. Путь неба – это активное неделание, Путь людей – это принудительное делание. Путь неба не виден с Пути людей, поскольку он находится очень высоко. Если бы Путь можно было подарить, каждый преподнёс бы его своему повелителю. Если бы можно было стать Путём, каждый служил бы им для своих родителей. Если бы можно было передать Путь, каждый передал бы его своим детям и внукам. Знание, которое ты ищешь, не содержится в книгах, поскольку книги написаны другими людьми, а ты желаешь получить знание, содержащееся на небе. Книги – это следы, оставленные нашими предками. Твои книги, о Конфуций, всего-навсего следы. Следы оставляет обувь. Но разве следы – это обувь?

Лао-цзы показал на бамбук, на птиц, на камешки. Всё вокруг подвластно времени, как неизбежно вызревающий плод.

– Каждое существо склонно к изменениям, но кто знает, почему вещи меняются? Как объять все возможности? Где находится начало? Где находится конец? – спросил он.

Затем он прошептал:

– Следует ждать, не подавая никаких знаков, как подобает младенцу, ещё не умеющему улыбаться.

Конфуций обдумал эти слова и дал следующий ответ:

– Птицы выводят птенцов, рыбы мечут икру, бабочки появляются из коконов. Вот уже долгое время мы не участвуем в этих изменениях. Как тот, кто не участвует в изменениях, может изменить людей?

Рассказывают, что Конфуций остался у входа в пещеру. Он не ел варёной пищи целое лето. Левой рукой он держал за кончик сухую деревяшку и бил по ней палкой, исполняя давно забытые арии без нот и без мелодии. Однажды проходящий мимо пещеры крестьянин спросил его, что он делает.

– Шёлковые одежды также превращаются в лохмотья, – ответил Конфуций. – Легко избежать испытаний неба, трудно избежать человеческих милостей. Всякое начало есть также конец. Человек и небо есть нечто единое.

Крестьянин почесал затылок. Он решил, что говорит с безумцем.

– Ничего не понимать значит всё понимать, – вздохнул Конфуций.

Последние лучи солнца слабо освещали сухую равнину, расстилавшуюся перед глазами стража границ по имени Гуаньинь. День был скучным. Мало кто из путешественников отваживался добраться до этой провинции на границе Срединного царства. Лишь слегка шелестела трава, нарушая покой однообразного пейзажа. Гуаньинь приоткрыл глаза и различил человека на буйволе, который приближался к нему, поднимая маленькие облачка пыли. Когда он подъехал, Гуаньинь обратился к нему:

– Старик, здесь вы лишаетесь защиты Сына Неба. Куда вы направляетесь? Зачем покидаете землю ваших предков?

– Скажем, я убегаю от учеников, которые целыми днями сидят в тени деревьев и спорят о твёрдом и мягком… – улыбнулся путник.

Гуаньинь не поверил собственным ушам. Неужели этот путник – легендарный Лао-цзы, исчезнувший более полувека назад? Дрожащим голосом он спросил:

– Учитель, неужели вы вот так уедете и навсегда лишите мир своей мудрости?

– Взгляни на эту пустыню, – прошептал Лао-цзы, – взгляни на эти вечно движущиеся песчаные дюны. Они научат тебя тому, чему не сможет научить ни один мудрец.

– Достопочтенный учитель, – запротестовал Гуаньинь, – я всего лишь бедный подданный Его Величества. Я провожу дни, сочиняя стихи и охотясь на газелей. Однако моё сердце чувствительно к красоте. Разумеется, я не претендую на вашу милость, но ваши слова могут озарить глубины моей души, и я хотел бы обдумать их после того, как вы уедете.

Лао-цзы на миг задумался, затем, не спускаясь с буйвола, согласился составить сборник своих мыслей, озаглавленный «Дао дэ цзин», что означает «Книга пути и достоинства».

Эта работа заняла у него не более часа.

Когда он закончил, он вручил свиток Гуаньиню, который с восторгом принял его из рук Лао-цзы:

– Учитель, можно ли мне прочитать его сейчас, в вашем присутствии, чтобы от меня не ускользнуло ни единое слово, ведь вы пишете в старинном стиле.

– Давай, мой друг, читай громко и чётко.

Сперва чуть мешкая из страха допустить ошибку, а затем более уверенно страж границы начал читать. Он прочёл весь свиток, и то, что он читал, было очень сложным, поэтому начиная с того дня тысячи и тысячи образованных людей обсуждали и продолжают обсуждать этот труд. Страж границы Гуаньинь бойко читал вслух, а Лао-цзы его внимательно слушал, явно удовлетворённый своим сочинением.