Ворча себе под нос, он устроил нечто вроде изголовья из подушек, чтобы бабушка могла прилечь и вытянуть ноги. Она благодарно улыбнулась ему в ответ, но вслух ничего не сказала. Молодой человек сел за руль, повернул ключ зажигания, и машина тронулась, тихо шурша шинами.

— Уже почти полночь! Хоть это ты понимаешь? Я прождал тебя на причале битых четыре часа, не зная, где ты, — продолжал беззлобно бранить ее внук.

Ему надо было выговориться, чтобы снять напряжение, скопившееся в груди за долгие часы ожидания.

— Замолчи, Спартак. Я же вернулась! Раз в жизни я попросила тебя об одолжении, неужели ты будешь меня пилить до скончания века? — возразила она с досадой.

— Ну хоть теперь-то я могу узнать, где ты пропадала? — не отставал он.

Старая дама ничего не ответила.

— Можешь сколько угодно напускать на себя таинственность, я и так прекрасно знаю, где ты была. — Внук решил бросить ей вызов.

— Ну, для этого ясновидение не требуется.

— Ты ездила в палаццо Монфорте, на распродажу наших вещей, — продолжал он.

— Так точно, господин начальник, я ездила на распродажу. Но тебя это не касается, и горе тебе, если ты хоть словом обмолвишься об этом кому-нибудь! — пригрозила пожилая синьора.

— А ты не подумала, что я мог бы тебя сопровождать? Ты больше не можешь все делать сама, — обиженно заметил молодой человек.

— Нет, ты не мог меня сопровождать. Там были журналисты, фотографы. Если б тебя узнали, они бы набросились, как стервятники. У нас в последнее время и без того слишком много скандальной известности, так что лишний шум нам ни к чему. Ну а на меня кто будет обращать внимание? К тому же это дело касалось только меня одной. Есть такие вещи, Спартак, которых ты не знаешь и понять не можешь.

Добродушные попреки внука были ей приятны. Она чувствовала себя по-домашнему уютно, удобно расположившись на мягком сиденье, пока он уверенно вел машину в полуночной непроглядной тьме.

— Как же я могу что-то понять, если ты ничего мне не рассказываешь? — обиделся Спартак.

— Я хотела вернуть свою брошку в форме розочки, — призналась старая дама.

— Ту, что ты почти всегда носила?

— Совершенно верно.

— Я заметил, что в какой-то момент ты вдруг перестала ее надевать. А потом увидел ее в руках отца. Обычно он носил ее в кармане, вместе с зажигалкой. Как-то раз, это было года три назад, мы ехали в аэропорт Форли, и он вдруг вспомнил, что позабыл ее взять. Нам надо было лететь в Лондон, мы опаздывали, но он слышать ничего не хотел, настоял, чтобы мы вернулись в Равенну и захватили ее. Пилоту пришлось переделывать весь план полета. Что в ней такого особенного, в этой розе?

Старая дама ответила не сразу.

— Твой отец впоследствии, должно быть, не раз забывал брать ее с собой, иначе дела не пошли бы так скверно. Эта брошка — нечто вроде талисмана. Я, по крайней мере, всегда верила, что моя роза обладает магической силой, — сказала она после минутного колебания.

— Стало быть, ты ее выкупила, — заключил молодой человек.

— Нет, кто-то ее перехватил. Так обидно… мне очень хотелось вернуть ее, — с горечью проговорила пожилая синьора.

— Да будет тебе! Все в этой жизни переменчиво. Представится другой случай, — беззаботно ответил Спартак.

— В моем-то возрасте? Мне восемьдесят шесть лет. Каждый раз, когда заходит солнце, я спрашиваю себя, доведется ли мне снова увидеть рассвет.

«Мерседес» бесшумно катил по шоссе. Автострада в этот час была почти совершенно пустынна.

— Эта брошь действительно так много для тебя значила?

— Это долгая история, Спартак. Длиной во всю мою жизнь, — ответила она.

— Бабушка, а почему бы тебе не рассказать мне эту историю?

— Тебе станет скучно.

— А ты попробуй. Бабушки всегда рассказывают внукам сказки. И ты мне рассказывала, когда я был маленьким. Сказки всегда начинались со слов: «Жили-были…» Почему бы и сейчас так не начать?

— Потому что это не сказка. Это жизнь, — возразила старая дама. — Моя жизнь.

— Вот и отлично. Мне бы хотелось ее послушать, — настаивал внук.

Старая дама вытащила из сумочки фляжку с водой и не торопясь отпила несколько глотков, а потом начала рассказ:

— Жила-была бедная девушка. Она была красива, но считала себя уродиной. Все кругом ей твердили, что она сумасшедшая, что она слабоумная. А она была просто несчастная и почти слепая. Как крот. Звали ее Маддаленой или просто Леной. Она была бедна, но мечтала о большой любви.

У Лены месячные начались только в шестнадцать лет. Некоторые ее сверстницы из деревни в этом возрасте уже рожали, но Маддалена оказалась поздно распустившимся цветком.

С самого детства родные посматривали на нее свысока, чуть ли не с презрением.

— Этот дичок никогда не вызреет. И головой и утробой слаба. Кто ж ее возьмет, такую недоделанную? — злобно приговаривала ее старшая, уже перешагнувшая сорокалетний рубеж сестра Эрминия, ожесточившаяся на весь мир из-за того, что у нее рождались только дочери.

Мать иногда пыталась вступиться за Лену, во всем обвиняя старшую дочь, которая выкормила малютку своей грудью.

— Напоила ты ее своим кислым молоком, вот оно и сказывается.

— Она же не моя дочь! Что ж вы сами не поили ее молоком? — сварливо огрызалась в ответ Эрминия, задетая за живое.

И без того нелегкий характер Эрминии ухудшился, когда она узнала, что муж изменял ей с женой мельника, у которого работал. Марилу родила ему сына, и Джероламо, муж Эрминии, гордился этим ублюдком, пренебрегая законными детьми.

Мать с дочерью начинали переругиваться, и ссора неизменно завершалась звонкой оплеухой, которую Эльвира закатывала дочке, чтобы положить конец спору. Эрминия уходила в ярости, а мать, оставшись одна, горько каялась в том, что не сумела обойтись без рукоприкладства в разговоре с дочерью.

Лена очень болезненно переживала эти стычки, понимая, что является их невольной причиной. Она чувствовала себя виноватой и еще глубже уходила в свою скорлупу. К тому же она прекрасно знала, что при первом же удобном случае Эрминия вернет ей затрещину, полученную от матери.

Лена была глубоко несчастным ребенком. Ни разу в детстве ей не довелось испытать абсолютного, ничем не омраченного счастья. Раздражение, недовольство, глухая ярость сопровождали ее постоянно, отравляя ей жизнь и изнутри подтачивая душу. Чтобы избавиться от томительного напряжения, Лена хваталась за любую работу: полола грядки, ухаживала за лошадью, доила корову, а в свободное время бродила по полям и во все горло, надсаживаясь до посинения, распевала романсы, безбожно перевирая при этом слова. Только так ей удавалось разрядить накопившееся в ней раздражение.