достучаться до этой упрямой женщины уже не получится. Род Исаевых испокон века славился своим упрямством.

– Ладно, иди уже, – махнул рукой председатель, чтобы не усугублять ситуацию. – Зимой дети с голоду пухнуть начнут – сама придешь.

Никто в селе никогда не видел, чтобы Настя плакала. Вот и сейчас на её лице не было слез. Она шла домой и тихо, почти неслышно твердила себе под нос: «Никогда. Ни в жисть не дождетесь». Первый раз решение о том, что она никогда не будет работать в колхозе, Настя приняла еще до замужества. Она работала швеей на фабрике в большом городе, когда до нее дошло известие о кончине отца. Чтобы навестить его могилку, не зная, как и что сложится, Настя решила уволиться. Директор фабрики, не желая терять ценного работника, сначала предлагал ей отпуск. Потом в последний день в надежде на ее возвращение премировал Настю швейной машинкой. Вся женская половина села побывала у них в гостях, чтобы посмотреть, какие «фильдеперсовые» чулки она привезла из «большого городу» и покрутить ручку у машинки, которая сама шьет. А на свадьбе в свой день она поставила на стол не какую-то там кислушку, а настоящую хлебную водку в бутылках с залитыми сургучом горлышками. Никто из сельчан, с утра и до ночи работавших на колхоз, не мог себе этого позволить. После победы, когда Митька Агафонов вернулся из плена и рассказал, что её Сашку оставили на какой-то фильтрации, она еще больше укрепилась в своем решении. Не будет она работать на власть, которая своих защитничков по тюрьмам мыкает. А когда в сорок седьмом Ольга на общем собрании пригрозила всей колхозной верхушке рассказать об их самоуправстве аж в самой Москве, а её поутру посадили в машину и увезли в неизвестном направлении и лишь через месяц до села дошел слух, что сослали Ольгу в Сибирь, тогда решение Насти стало окончательным и бесповоротным.

Через три дня в сельпо, куда она зашла, чтобы прикупить немного муки, к ней подошел Сашка Макаров, двойной тезка и троюродный брат её мужа.

– Насть, ты знаешь, что моя Пелагея-то учудила? У себя дома в родном своем дворе шла вчера из хлева и сковырнулась. Мало того, что молоко пролила, так она еще и ногу сбрушила. Надо картошку копать, а она работать не может. Ты уж приди завтра, пожалуйста. Помоги мне, коли сможешь. Рассчитаюсь, как положено, – ведро картошки за день работы. Сама своей рукой накладешь.

Поросят Сашка не держал, а потому картошки сажал не много. В две лопаты весь его огород можно было вырыть за один день. К тому же, Пелагея, хромая на пораненную ногу, вышла помогать – собирать выкопанные клубни. И собирала очень даже споро – за обоими успевала. Иногда, спохватившись, она вспоминала о своей травме и начинала хромать, но, увлекшись работой, вскоре опять забывала про больную ногу. Докопав до середины огорода, Сашка вдруг вспомнил, что на ферме осталось какое-то дело и ему срочно надо идти, не то председатель с него завтра шкуру снимет. Извинившись, он попросил Настю прийти завтра, чтобы закончить работу. Её предложение – закончить без него – он решительно отмел в сторону.

– Нет, Насть, ты что? Одно дело – мы вместе работаем, значит ты мне помогаешь. А ежели без меня – потом скажут, что ты на меня батрачишь. Эдак недолго и в кулаки записаться. Нет уж, давай до завтра.

На следующий день, закончив работу и получив расчет, Настя сидела у своего дома и, глядя на мешок с картошкой, лежащий у ее ног, удивленно рассуждала: «И где только Санька это ведро нашел? Пелагея картошку собирала – ведро как ведро. А для расчета из сарайки притащил не ведро, а целую лохань. В эту бадью без малого два ведра поместится. И слушать ничего не стал. Сам своей рукой накидал, да еще и с горкой. Не по-божески это как-то. Получается, я его обобрала, лишнего за работу взяла». Рассуждая таким образом, она даже не услышала, как рядом с ней остановилась телега. Возница, спрыгнув на землю, подошел к Насте и задал ей вопрос.

– Настя, куда хлеб сгрузить.

– Да ты что, Дмитрий? Какой хлеб? Три мешка! Откуда это?

– Все по чести. Пшеницу на трудодни дали.

– Нет! Нет! И не думай даже, не возьму я. Ишь, что удумал!

– Ты, Найка, вот что. Не кипятись. Говорил я уже, что Санька твой мне в концлагере пайку свою отдал, когда я умирать собрался. Потому я и жив остался. И вот я сейчас здесь стою, а Санька где-то все еще фильтруется. Не его вина, что не у того генерала воевал – не сам выбирал, военкомат направил. И в плен не сам пошел – генерал их всех продал. Только вот, поди, докажи сейчас. Может, потому и держат, и не его одного, чтобы людям правду сказать не могли. Ну да, Бог даст, выдюжит. Он у тебя жилистый. А вот вернется и спросит он у меня, пошто, мол, ты, Митька, детям моим хлеба не дал, когда они жрать хотели. Как я ему в глаза-то смотреть буду? Так что не тебе это зерно, а детям Санькиным. И не я его даю, то отец ихний прислал. Я только привез. И никто меня в том упрекнуть не посмеет. Куда сваливать? Говори, давай, а то у меня еще дела.

Вечером, стоя на коленях перед образами Николая Чудотворца и Пресвятой Девы Марии, к обычным своим молениям добавила Настя еще одну молитву:

«Благодарю тебя, Господи, что не оставляешь ты деток моих милостью своей.

Благодарю тебя, Господи, что сохраняешь ты нас от мук голода.

Слава тебе, Господи, что Дмитрий подал нам хлеба.

Господи, не оставь Дмитрия, раба твоего, милостию своей, не отврати от него лица своего, убери с пути его все невзгоды и прости ему долги его, вольные и невольные.

Слава тебе, Господи, что Александр подал нам плодов с огорода своего.

Господи, не оставь Александра, раба твоего, милостию своей, не отврати от него лица своего, убери с пути его все невзгоды и прости ему долги его, вольные и невольные.

Слава тебе, Господи, что вразумил артельщиков пригласить меня на уборочную.

Во славу твою, Господи, трудиться буду, дабы не срамно было получить оплату.

Господи, не оставь артельщиков, раб твоих, милостию своей, не отврати от них лица своего, убери с пути их все невзгоды и прости им долги их, вольные и невольные.

Слава тебе, Господи, что подал мне