Неудивительно, что в школе Сёрена считали немного странным. В старенькой, застегнутой на все пуговицы одежде, он и вел себя соответственно. Учителя называли его «маленьким старичком». Большими успехами в усвоении школьной программы мальчик не отличался, хотя по уровню интеллекта заметно превосходил одноклассников. Отец наставлял его не привлекать внимания к своему уму – третьего места в классе вполне достаточно. Сёрен послушно выполнял родительские инструкции. (Что, должно быть, давалось нелегко, ведь любой юный гений может легко прийти первым.)

Чем дальше, тем яснее становилось, что его внешность выглядит странной не только из-за старомодной одежды. У него была угловатая фигура, слабое, физически неразвитое тело и вдобавок заметная сутулость из-за заболевания позвоночника. Всегда державшийся особняком, Сёрен неизбежно становился мишенью для насмешек со стороны более шумных и активных школьников. Он быстро научился защищаться, используя в качестве оружия остроумие и сарказм. Со временем оборонительная стратегия сменилась агрессивно-наступательной, а колкие выпады провоцировали забияк и задир. Эта манера сохранилась, став одной из черт поведения, и проявляла себя на продолжении всей его жизни.

Подобно многим интровертам, Кьеркегору нравилось считать себя центром внимания. Он уже привык быть таковым для отца и, судя по напряженной внутренней жизни, был центром собственных интересов. Провоцирование других, даже если это вредило ему самому, подкрепляло иллюзию того, что он – звезда. Впоследствии комплекс мученика стал важной составляющей его психологического склада.

После школы Кьеркегор поступил в Копенгагенский университет на отделение теологии. Здесь он оказался на удивление нормальным студентом. Быстро добившись признания благодаря широкой эрудиции и язвительному остроумию, юноша стал заметной фигурой в студенческих кругах провинциального Копенгагена. В скором времени Кьеркегор обнаружил, что философия нравится ему куда больше теологии.

Он заинтересовался Гегелем, учение которого распространялось, как чума, по Германии и уже достигло масштабов эпидемии у народов, менее расположенных к философствованию. Серьезность и основательность Гегеля, его духовно ориентированный взгляд на мир нашли отзвук в душе юного датчанина. Согласно всеобъемлющей системе немецкого философа, мир развивается в соответствии с триадическим диалектическим процессом. Исходный тезис порождает антитезис, и оба затем соединяются в синтез (который далее рассматривается как тезис, и так далее). Классический пример выглядит так:

Тезис: Бытие.

Антитезис: Ничто.

Синтез: Становление.

Посредством этой диалектики все стремится к большему самоосмыслению и в конечном счете к Абсолютному Духу, который, познавая себя, вбирает все существующее. Этот всеобъемлющий Абсолютный Дух заключает в себя даже религию, которая рассматривается как ранняя стадия конечной философии (то есть, разумеется, гегелевской). Привлекательность такой философии для интроверта понятна и объяснима – не последнюю роль играли Эдипов комплекс, религиозный и нарциссический аспекты.

Однако, как ни восхищался Кьеркегор Гегелем, его отношение к немецкому мыслителю с самого начала было диалектическим. Любовь уживалась с ненавистью, и в конце концов его собственная антигегелевская философия смешалась с гегелевскими концепциями, став до некоторой степени кьеркегоровской версией диалектики. Что важнее, Кьеркегор изначально с сомнением относился к Абсолютному Духу и его самопознанию. Он считал, что самопознания должно достигать на субъективном уровне. Для индивидуума субъективное важнее какого-то Абсолютного Духа. Область субъективного – предмет нашей главной заботы. Некоторые находчивые исследователи обнаружили во всем этом подсознательное эхо отношения Кьеркегора к отцу. И верно, в скором времени субъективный элемент обнаружится в противостоянии Абсолютному Духу (отцу).

В это время отношения сына с отцом претерпевают решительную перемену. Судя по всему, озабоченный передачей фамильного проклятия Кьеркегор-старший сделал несколько признаний своему крайне впечатлительному сыну и, в частности, рассказал, как давным-давно, на холме в Ютландии, проклял Бога. Говорят, Кьеркегор-младший отпрянул в ужасе от этих откровений, после чего ударился в пьянство и распутство.

Высказывались предположения, что за всем этим кроется нечто большее. Вполне возможно, что к этому времени Кьеркегор, устав от деспотического влияния отца, искал повода, чтобы освободиться от него. Также возможно, что признания набожного старика содержали не только теологический аспект. Не исключено, что он сознался и в прелюбодеянии, а точнее в том, что спал со служанкой (своей будущей второй женой, матерью Кьеркегора), когда его первая жена лежала на смертном одре. Это объясняло бы драматический – или срежиссированный им самим – поворот в поведении молодого человека (который отпустил вожжи вовсе не так уж сильно, как пожелал представить это другим). И наконец, высказывались догадки, что старик Кьеркегор сознался не только в детском богохульстве и грешках молодости, но и кое в чем посерьезнее. По мнению критика Рональда Гримсли, тайные записи в дневниках Кьеркегора-старшего свидетельствуют о том, что он бывал в борделе, где заразился сифилисом, который мог затем передаться сыну. Последующее поведение Кьеркегора-младшего отчасти подтверждает это страшное предположение.

В рамках кампании беспутства (включавшей такие омерзительные грехи, как шумные попойки в кабачках и хождение по главной улице с зажженной сигарой) Кьеркегор даже посетил бордель.

Как и случается с большинством в такого рода случаях (хотя лишь немногие решаются это признать), предприятие закончилось полным фиаско. Той ночью он оставил в дневнике малоразборчивую запись: «Боже мой, Боже мой… (Для чего Ты меня оставил?) …Это скотское хихиканье…» В миг отчаяния Кьеркегору вспомнились слова Христа на кресте. Как ни пытался он бежать от религии, она все равно была его духовным руководством.

Эпизод этот так и остался единственным за всю жизнь Кьеркегора сексуальным опытом. Позднейшие записи дают основание предположить, что его постигло нечто большее, нежели заурядное унижение. Он пишет, что ему «было отказано в физических качествах, необходимых для того, чтобы стать полноценным мужчиной». Также в его записях часто упоминается «заноза в плоти», а однажды – «диспропорция между телом и душой». Можно только догадываться о деталях этого очень личного несчастья, заключавшегося, возможно, в том числе и в половом бессилии.

Некоторые утверждают, что все это ставит Кьеркегора в особое положение, и, следовательно, его жизнь и творчество нужно рассматривать как «особый случай». Это утверждение совершенно не соответствует истине. Гораздо правдоподобнее представляется точка зрения, согласно которой эта личная трагедия стала незаживающей язвой, усиливавшей страдания Кьеркегора и доводившей их до той крайней точки, в которой он становился более человечным. Парадоксальным образом она и отчуждала его от жизни, и, на другом уровне, еще сильнее окунала в нее. Неизбывное страдание заставляло еще глубже осознавать и тщетность бытия, и самый сокровенный смысл человеческого существования.