Весной 1836 г. Кьеркегор испытал кризис отчаяния, вызванный видением собственного внутреннего мира, безнадежно пораженного цинизмом. Открытие потрясло его. За маской язвительного курильщика сигар и забавника скрывалась внутренняя пустота. Он начал всерьез подумывать о самоубийстве.

19 мая 1838 г. Кьеркегор пережил духовный опыт, о котором отозвался в дневнике как о «великом землетрясении»: «Только теперь… я нашел облегчение в мысли, что отец мой исполнял тяжкий долг, неся нам утешение религией, содействуя в том, чтобы лучший мир открылся нам – быть может, пусть даже в этом мы потеряли все…» Путь был открыт. Теперь он мог вернуться к Богу и примириться с отцом. Времени хватило едва. Через три месяца родителя не стало. В представлении Кьеркегора отец умер, чтобы он мог «стать чем-то». Богатое воображение часто толкало его к мифологизации событий, которые производили на него особенно сильное впечатление. Но таким способом он придавал значимость своей жизни.

После смерти отца Кьеркегору досталось значительное наследство, более двадцати тысяч крон. (По его расчетам, этого должно было хватить лет на десять, а то и двадцать.) Вот так в мгновение ока он стал одним из богатейших молодых людей в Копенгагене и завидным женихом.

На протяжении без малого шести лет Кьеркегор упрямо не сдавал университетские экзамены, главным образом потому, что отец хотел, чтобы он закончил изучение теологии и стал пастором, а его такая перспектива не привлекала. Но теперь все изменилось. Порассуждав диалектически (со временем это стало характерной чертой Кьеркегора), он убедил себя, что, поскольку избавлен теперь от отцовского понуждения, финансово независим и свободен от необходимости работать, то экзамены можно и сдать.

Далее последовали два года упорных занятий и примерного христианского поведения. В этот период он познакомился с молоденькой девушкой из хорошей семьи, Региной Ольсен. Хотя Регина и была почти на десять лет моложе, у Кьеркегора сложились с ней отношения глубокой привязанности. Он ухаживал за девушкой в полном соответствии с правилами того времени: посылал книги, читал вслух, а по воскресеньям они рука об руку прогуливались по улицам. Регина была сражена – богатый, блестящий кавалер, учтивые манеры да еще романтическая меланхоличность. Чувства Кьеркегора были не менее глубоки, но ограничивались исключительно духовной сферой. В своей невинности Регина едва ли обращала на это внимание: в приличном датском обществе такое поведение считалось нормальным. Физическая сторона любых отношений открывалась позже – и горе тому ухажеру, кто смел помыслить иначе! Какой наивной ни была Регина, она быстро поняла, что полюбила незаурядного человека.

К выбору книг для Регины Кьеркегор подходил очень и очень взыскательно, настаивал на детальном обсуждении заключенных в них идей, помогал верно интерпретировать прочитанное. Может показаться, что он стремился занять в отношении семнадцатилетней Регины такое же доминирующее положение, какое занимал когда-то его отец в отношении его самого. Но Кьеркегор вовсе не был таким же строгим и непреклонным. В глубине души он ощущал, что во всей ситуации есть что-то неправильное. Он все еще любил Регину. Иногда он отрывался вдруг от книги, которую читал ей, и девушка замечала, что он тихо плачет. То же случалось, когда Регина играла ему на пианино. «Кьеркегор ужасно страдал от своей меланхолии», – говорила она, и это трогательное наблюдение обернулось со временем трагическим пророчеством.

Они обручились, когда Кьеркегор сдал экзамены, и он начал готовиться к тому, чтобы стать пастором. Ему хотелось жить нормальной жизнью. Но нормальная жизнь была не для него – и он это знал. Духовно, физиологически, эмоционально, физически – едва ли не на каждом из этих уровней такая жизнь была невозможна. И все же невозможное случилось: он влюбился. Регина стала для него не просто духовным протеже, как он считал вначале. В то же время Кьеркегор чувствовал, что его притягивает другая, за гранью нормальной, «высшая» жизнь. Пока он еще не в полной мере понимал, что это за жизнь, и знал только, что хочет писать, заниматься философией и посвятить себя Богу. И ради этого – как подсказывал внутренний голос – придется пожертвовать всем остальным.

После помолвки с Региной прошло всего два дня, а Кьеркегор уже понял, что совершил ошибку. Он пытался как можно мягче дать задний ход, но Регина не поняла его намерений. Он вернул ей кольцо.

Она все равно не поняла. (Потому что знала – он ее любит.) Последовал трагифарс, затянувшийся для Кьеркегора до конца жизни. Годами он анализировал, фантазировал, обманывал себя и препарировал свои реакции с тяжелой, душераздирающей искренностью. Чем больше он изводил себя этой проблемой, тем большей глубины достигали его мысли. То, что начиналось как мука выбора для одного человека, стало в конечном итоге дилеммой, стоящей перед всем человечеством. «Что мне делать?» превратилось в универсальное «Как нам жить?»

Две темы генерировали отныне философию Кьеркегора: отец и Регина. В тигле неврозов, маний и страданий металлу его неадекватности предстояла трансформация в квинтэссенцию человеческого существования.

Разорвав наконец помолвку с Региной, Кьеркегор сбежал в Берлин, где оставался год. В Берлине он посещал лекции философа Шеллинга, романтика и идеалиста, вознамерившегося освободить немецкую мысль от сковавшего ее магического влияния Гегеля. Лекции привлекали самую разнообразную публику, включая Бакунина (русский анархист), Буркхардта (историк, первым в полной мере осознавший культурную значимость эпохи Возрождения) и Энгельса (участник знаменитого дуэта теоретиков марксизма). Как и Кьеркегор, эти начинающие гении искали возможности избавиться здесь от всепроникающего влияния Гегеля. (Все они в конце концов отринули Гегеля, хотя еще долго испытывали на себе его влияние.) Но Кьеркегор был разочарован. Шеллинг пропустил главное: он не понял, что гегелевская философская система отошла в прошлое. Система, построенная на принципах рациональности (как должно быть с любой системой), описывала только те аспекты мира, которые были рациональными. Кьеркегор понял – и испытал в полной мере на себе – тот факт, что субъективность не рациональна. Вернувшись в Копенгаген в конце 1842 г., он привез с собой объемистую рукопись, озаглавленную: «Или – или. Фрагмент из жизни». Автобиографический подтекст названия очевиден, но работа была опубликована под псевдонимом (или, точнее, под серией псевдонимов).

История этих псевдонимов сложна (и невероятна), как детективная головоломка. Рукопись якобы была найдена в потайном ящике ее издателем, Виктором Эремита (имя образовано от древнегреческого слова «затворник» или «изгнанник»). Изучив почерк, Эремита пришел к выводу, что рукопись – плод трудов двух авторов: мирового судьи по имени Вильгельм (проходящего как B) и его безымянного юного друга (проходящего как А). Часть, написанная судьей Вильгельмом (В), содержит два трактата (в форме длинных писем), за которыми следует проповедь, сочиненная, по словам судьи Вильгельма, неким безвестным священником из Ютландии. Среди других документов – знаменитый «Дневник соблазнителя». В предисловии к нему А заявляет, что украл дневник у своего друга, Йоханнеса. Виктор Эремита опровергает это заявление и высказывает предположения: Йоханнес Соблазнитель есть, вероятно, творение самого А, и заявление А о том, что он всего лишь редактор, не более чем «уловка старого романиста». Далее уже сам Виктор Эремита еще больше запутывает дело, намекая в предисловии, что и он сам, возможно, пользуется тем же приемом, называя себя лишь редактором.