Горячий двигатель завелся без проблем, закружились в свете фар снежинки, и, взметая белый шлейф, «девятка» полетела по безлюдным улицам. Вскоре воздух в ее салоне сделался ощутимо плотным, но Снегирев даже не поморщился. Как-то раз ему пришлось проводить время под ласковым африканским солнышком в компании умерших не своей смертью людоедов, так что, ничуть не смущаясь пронзительного запаха нищеты, Снегирев энергично притапливал газ и вскоре запарковался неподалеку от травмпункта.

— Не уходи никуда. — Он потрепал по плечу бомжа, так и не отнявшего ладоней от лица, и, заперев машину, направился в обитель милосердия.

Внутри было неуютно. Царил полумрак, но даже в скудных лучах, пробивавшихся сквозь пыльные плафоны, бросалась в глаза убогость помещения. Вдоль стен распростерлись наставления пострадавшим, сами стены нуждались в покраске, а стулья в целях профилактики их утраты были крепко сколочены между собой. На них терпеливо дожидались своего часа страждущие. Мрачно смотрел по сторонам, баюкая руку, молодой человек с бланшем под глазом, плакала,

разглядывая порванную куртку, рыжая девица в мини-юбке. Снегирев, оценив ситуацию, ломанулся в заветную дверь.

— Паспорт готовьте. — Эскулап повернулся от стола и критически уставился на вошедшего. — Сейчас принимаю только с кровотечениями, если что другое — ждите.

К его нижней губе прилипли табачные крошки, чуть выше обосновалась простуда, и весь он был какой-то замызганно-усталый.

«Врачу, исцелися сам», — вспомнил Снегирев мудрость Древних, а вслух произнес:

— Кровотечение у женщины в машине. — И выложил перед наследником Гиппократа стодолларовую бумажку.

— Надеюсь, не огнестрельное? — Лицо того сделалось недоверчиво-восхищенным. Он молниеносно смахнул банкноту в ящик стола и пронзительно возвестил: — Леня, носилки давай.

Появился медбрат, одетый поверх халата в ватник, выплюнул в урну погасшую «беломорину» и следом за Снегиревым двинулся к машине. Положив пострадавшую на носилки, они понесли ее в лечебницу, следом поплелся бомж. Снегирев присел на стул с продранной спинкой и стал дожидаться окончания лечебного процесса. Особо тот не затянулся.

— Ну-с, можно забирать, — сказал Гиппократов преемник, указывая на бледную как смерть худенькую пациентку, — ничего такого страшного. Внутренних повреждений не обнаружено. Ослабленный, знаете ли, организм, нездоровый образ жизни, отсюда и обморок. Ничего, сейчас укольчик подействует — будет скакать, как молодая коза. Впрочем, если хотите, могу устроить консультацию гинеколога — приедет быстро.

Вспомнив, видимо, о стодолларовой бумажке в ящике стола, эскулап заулыбался. Он выжидательно глянул на Снегирева и, не заметив никакой реакции, сразу помрачнел.

— Ну все, забирайте. Ну и бомжовник вы мне здесь устроили, придется делать дезинфекцию.

— Пошли, пошли. — Снегирев помог женщине подняться, подтолкнул к дверям бомжа, который в бинтах выглядел как мумия из фильма ужасов.

— Кто они вам?

— Живут по соседству, — ответил Снегирев. Усадил исцеленных в машину, пустил двигатель и до места недавнего побоища ехал молча. Около мусорных бачков уже никого не было. Бандиты, видимо оклемавшись, ретировались зализывать раны, выпавший недавно снежок укрыл кровавые пятна, и Снегирев широко распахнул двери «девятки». Бомжи молча выбрались из машины. Неожиданно женщина обернулась.

— Спасибо вам, — сказала она. Глаза у нее были как у давешнего осчастливленного «Фазером» барбоса, и в них за стыло непонимание.

За всю свою жизнь Петр Федорович Сорокин не работал ни дня. Собственно говоря, некогда было. Пребывая на зоне, он или гнил в БУРе за верность законам «отрицаловки», или на него пахали другие. На свободе же ему не разрешали работать понятия, которых Петр Федорович придерживался всю свою сознательную жизнь, потому как был он вором, да не простым, а в законе, и имел свое собственное мнение о том, что в этой жизни хорошо, а что плохо. Никогда он не имел дел с ментами, считал западло красть у братьев, в церкви и на кладбище, а в карты играл как катала-профессионал. На мокруху он смотрел с презрением, хотя и самому Петру Федоровичу пришлось однажды «плясать танго японское» — сшибаться насмерть с завязанными глазами и пером в руке, чтобы, замочив обидчика, отстоять свою жизнь и честь. От той разборки осталась память — здоровенный шрам на руке и второе погоняло, которое в почете повсюду, — Резаный. На всех зонах известно знающим, что Француз Резаный держит свою масть и не уступает власть, а в любой хате будет сидеть за первым столом.

Однако уважением господин Сорокин пользовался не только там, где присутствовал конвой. Очень внимательно прислушивались к его слову и те из людей нормальных, кто бегал на свободе, и даже братаны-беспределыцики, которых он не подпускал к себе ближе кирпичной стены, окружавшей его дом в Зеленогорске, так и те не поднимали свой поганый хвост наперекосяк его воле. Все знали хорошо, что не без понта на его коленях были набиты звезды, в натуре означавшие верность воровским идеям, а на груди синело изображение писаря с пером: владел ножом законный вор отменно, а обыкновенной бритвой мог помыть фары с пяти шагов. С первого же взгляда ничего подобного о Петре Федоровиче и подумать было невозможно: высокого роста, благообразный, с интеллигентным, умным лицом, даже где-то как-то похожий на академика Лихачева… одним словом, достойный представитель общества, в котором наконец-то верх взяла демократия.

Стоял погожий зимний денек. На капоте «шестисотого» «мерсюка» играли солнечные лучи, улицы были белым-белы от обильного снега, и Петр Федорович взирал сквозь полированные стекла на городскую суету с неодобрением: «Все это вошканье беспонтовое, блуд».

Сам он все дела уже утряс и, пребывая в благом расположении духа, вихрил кормиться в праздник, ресторан то есть. Крученый рулевой с кликухой Крыса вел «мерседес» напористо, но без понтов, однако на опасных перекрестках джип сопровождения все же принимал вправо и, подтянувшись, прикрывал борт принципаловой лайбы — береженого, как говорится, Бог бережет. Наконец «шестисотый» притормозил возле дверей, украшенных вывеской «Шкворень», выскочивший рулевой распахнул хозяйскую дверь, и в окружении пристяжи Петр Федорович стал всходить по мраморной лестнице на кормобазу. Он уже успел приложиться задом к натуральной коже дивана, когда в его кармане проснулся «бенефон», и лично пожелавший принять заказ у дорогого гостя мэтр почтительно замер.

Звонил давнишний сорокинский кореш Павел Семенович Лютый, носивший погоняло Зверь. Когда-то, проходя по одному делу, они вместе хавали пайку, затем, помнится, Француз раскрутился по новой и пути их разошлись. Теперь же друган Петра Федоровича пребывал в статусе утюга — законника, заделавшего мокруху, и, несколько потеряв лицо, занимался наркотой.

— Наше вам. Француз, Зверь на линии. — Обычно неторопливый голос Лютого был полон тревожных обертонов, и Петр Федорович удивился: что это могло так достать твердого как кремень законника?