Прикусив кончик одеяла, я тихонько застонала. Не нужно обладать даром предвидения, чтобы понять: о покое после сегодняшнего я могу и не мечтать. Если даже свой полет с лестницы Риннар не в состоянии простить мне больше года, то что уж говорить о покушении на его драгоценную жизнь? И я могу сколько угодно клясться, что все вышло случайно и, если уж совсем начистоту, не без его вины, но это ничего — совершенно ничего! — не изменит. У Шаридена много связей… Ох, свилл его побери, да какие еще связи — он и без них устроит мне такую жизнь, что я предпочту самостоятельно выброситься из окна, лишь бы это наконец-то закончилось! Единственной альтернативой виделось срочное бегство из университета. Туда, где ни Риннар, ни все семейство Шариденов вместе взятое не сможет до меня добраться. Домой. К отцу, который всегда поймет и никогда не осудит. К маме, которая до конца моей жизни будет припоминать мне этот позор, так что в результате я двести раз пожалею, что не осталась в университете, невзирая на неблагоприятные последствия.

Даже не знаю, что хуже.

Лежать в тихой полутемной комнате и в самых мрачных красках представлять скорое будущее оказалось на диво страшно, и я решилась прояснить все наверняка. Да, я не самая усердная студентка, да, я не особо люблю то, чем занимаюсь, но… даже моих весьма посредственных умений должно хватить, чтобы рассмотреть хотя бы несколько ближайших дней!

Хрустальные шары, заполненные мистическим туманом, серебряные сосуды с ароматным дымом, настойки на мухоморах и прочие вспомогательные приспособления и стимуляторы дара мэтресса Ноллин не признавала принципиально. Шары она забраковала по той простой причине, что серебристый туман показывал не столько будущее, сколько желания того, кто в него вглядывался. Поговаривали, что, засмотревшись на воплощение мечты, можно даже не вернуться. Так и останется одно тело, способное дышать, есть и спать, а душа вечно будет блуждать в созданных туманом грезах. Доказать ничего не смогли, но с тех пор, как несколько провидцев не вернулись в реальный мир, в нашем университете использование хрустальных шаров запретили. Про дым и мухоморы и говорить не стоит — слишком легко привыкнуть и навсегда стать их рабом. А то и вовсе отравиться, не рассчитав дозы.

«У вас есть дар, и этого более чем достаточно», — не уставала повторять наставница. Тот факт, что в моем случае дара явно недостаточно, она упрямо игнорировала. Мэтресса Ноллин, в отличие от меня, все еще наивно надеялась, что в один прекрасный момент я возьмусь за ум, и уж тогда-то мой дар расцветет. Но пока что во мне цвели лишь комплексы и полная уверенность в собственной бесталанности. От позорного исключения спасало лишь то, что я худо-бедно справлялась со стандартной программой и, пусть и с горем пополам, но все-таки сдавала экзамены.

Надеюсь, и сейчас что-нибудь да получится. Я уселась на постели скрестив ноги, положила ладони на колени и, прикрыв глаза, постаралась отрешиться от всех мыслей. Самое сложное, ибо чего-чего, а ненужных мыслей в моей голове хватало с избытком, и при малейшей опасности они шустро разбегались в разные стороны, не давая себя ухватить. Мэтресса Ноллин придумала выход: нужно было представить огромный веник, выметающий беглянок прочь. И все бы хорошо, но, избавившись от мыслей, я не могла отделаться от веника… Зачастую получалось так, что мои одногруппники, выполнив задание, с чистой совестью покидали аудиторию, а я все еще сидела, сражаясь с танцующим в моей голове веником и водящими вокруг него хороводы букашками-мыслями. Конечно, регулярные тренировки исправили ситуацию… Чуть-чуть. Теперь сражение с веником заканчивалось не за тридцать минут, а всего за три, причем всегда увенчиваясь моей победой. Этот раз исключением не стал, и перед внутренним взором предстала беззвездная ночь, в которой вспышками расцветали нечеткие картинки. В этом заключалась еще одна беда — все мои видения были смазанными, неясными, словно их показывали через толстое мутное стекло. Силясь рассмотреть их, я нередко обзаводилась сильнейшей головной болью и носовым кровотечением. Вот и сейчас, разглядывая подернутую белесой пеленой картинку, я чувствовала сжимающую виски боль, но все равно продолжала цепляться за размытый образ, нестойкий, изменчивый, перетекающий во что-то другое…

Приглушенный свет фонаря и пляшущий снег, подбиваемый кнутом метели; бредущая сквозь нее сгорбленная фигура — нелепое черное пятно на белом фоне. Алая роза в чьей-то руке. Алые же лепестки на заснеженной земле.

Лепестки — или все же кровь?

Потянувшись к последней картинке, я едва не задохнулась от прострелившей затылок боли, и в ее вспышке увидела Риннара — бледного, измученного, в окровавленной одежде. А потом меня выкинуло в реальность, и изгнанные накануне мысли ворвались в сжигаемую мигренью голову, мстя за неучтивое обращение.

Сквозь незанавешенное окно в палату пробрались сумерки. Транс продлился гораздо дольше, чем я ожидала, и успехом не увенчался.

— Какая глупость, — пробормотала я, привычно вытирая ладонью алые капли над верхней губой.

Я — самая бездарная провидица. Ринн — один из лучших студентов-боевиков, а с ними такого не случается… И не случится.

Мои предсказания сбываются, но редко. Слишком редко, чтобы по-настоящему волноваться за чародея, который и без того отравляет мою жизнь.

Я выпила оставленный на прикроватной тумбочке отвар, остывший и оттого особенно мерзкий, легла, завернувшись в одеяло, и закрыла глаза, желая уснуть и ни о чем не думать. Но даже верный веник не сумел справиться с непрошеными мыслями, и они, просочившись в сон, наполнили его тревогой, снегом, алыми лепестками и Риннаром Шариденом.

Наутро я чувствовала себя совершенно разбитой — ни одна самая жестокая простуда не дарила мне столь незабываемых ощущений, но оставаться в белой до дурноты палате не хотелось ни единого мига, а потому на все вопросы о самочувствии я бодро заявила, что все хорошо и даже лучше, и уже через час после пробуждения была отпущена на свободу.

Погода оказалась под стать настроению: все еще по-летнему теплое солнце скрылось за тяжелыми грязно-серыми тучами, из которых сыпал мелкий противный дождь. Он барабанил по едва тронутым позолотой и багрянцем листьям и, оседлав ветер, сердито стучался в окна.

Я сидела на своей кровати, куталась в старую, потерявшую форму и вид, но ставшую от этого еще более уютной шаль и мрачно жевала шоколад. Огромная плитка, разломанная на множество аккуратных долек, возлежала на блюдечке с отколотым краем, который я буравила взглядом, словно в неровном сколе заключался весь смысл бытия.

В этот миг, отравленный усталостью, головной болью и занудным дождем, я всей душой ненавидела Риннара Шаридена. За вчерашнее потрясение. За бессонную ночь. За то, что он вообще появился в моей жизни. За то, что не образумился за целое лето. За то, что сейчас я, наплевав на все запреты, зажевываю горечь обиды шоколадом!

Свиллы бы его побрали да прямиком в Ранос утащили!

— У тебя такой вид, будто ты на похоронах, — фыркнула примостившаяся рядом Ритта, ловко подцепив с блюдечка сразу три кусочка.