– Слышал я, что ты ищешь компаньонку для византийской наследницы?

– Ищу, – согласился Виссарион, – у тебя есть кто-нибудь на примете? Не говори мне, что эта юная монахиня и есть твое предложение? Мне нужна светская девушка!

– Анна еще не приняла сан, она – воспитанница матери Каталины из монастыря Святого Бенедикта.

– Кто ее родители?

– Она – сирота.

– То есть ее происхождение неизвестно. Не хотел бы огорчать тебя, но мне нужна девица знатная, хорошо воспитанная, образованная.

– Анна в монастыре была самой способной ученицей! И поверь мне, ее воспитанию и уму может позавидовать любая знатная девица! Всем известно высокое происхождение матери Каталины!

– Но эта девушка – никто, она же не родственница Каталины! Подумай сам, что скажет Папа, если я предложу в компаньонки наследнице Великой империи простолюдинку, пусть даже воспитанную и образованную!

– Великой империи больше не существуют, и, насколько мне известно, все более или менее знатные римские, флорентийские, миланские и неаполитанские семейства отклонили твои просьбы, никто не собирается отправлять дочь в неизвестную никому страну с наследницей без трона. Папа возлагает большие надежды на этого варварского царя, и вроде бы страна его обширна и богата, но это слишком далеко от самого скромного определения удачного замужества! Или я ошибаюсь? – Паоло поднял внимательный взгляд на Виссариона.

Тот только кивнул головой.

– И потом, Анна вовсе не простолюдинка! Она – незаконнорожденная, это да, но род ее отца может похвастаться и древностью, и большими заслугами перед святым Престолом!

С этими словами Паоло подошел к Виссариону поближе и прошептал ему что-то на ухо. Тот вскинулся и как-то совершенно по-новому взглянул на застывшую девушку.

– Не может быть! Неужели правда! Когда-то об этом шептались по углам, но я не придавал этому значения!

– Нет, не выдумки, перед тобой живое подтверждение! Анна – его дочь!

Виссарион замолчал, он рассматривал стоящую в отдалении девушку словно только сейчас увидел ее. «Господи, как похожа, его глаза, черные как гроза, та же мраморная кожа и нос с горбинкой, поменьше и поизящнее, но его, и эти страстные губы сластолюбца, а от матери ничего!» Та была золотистой блондинкой с глубоким как море фиалковым взором. Другая картина семнадцатилетней давности встала перед ним: золотистые кудри в багровых отблесках пламени… Кардинал вздрогнул и помотал головой, словно отгоняя кошмарные видения, и уже другим тоном добавил:

– Что ж, так тому и быть, тем более, ты прав, и твоя воспитанница нам нужна живой, и что лучше расстояния может ее защитить!

Через пару дней кардинал Виссарион послал за Анной закрытую повозку. Паоло сопровождать ее не пригласили. Карета долго петляла по узким улицам и остановилась возле большого дома. На крыльце ее встречал кардинал. Он проводил Анну внутрь и без особых церемоний представил Зое Палеолог. Наследница великой империи оказалась полноватой особой легкомысленного вида с приятным выразительным лицом. Она оживленно болтала с окружавшими ее молодыми людьми, иногда переводя заинтересованный взгляд на Анну и благожелательно улыбаясь. Девушка внимательно выслушала Виссариона. Потом еще с минуту поболтала, следом, очаровательно улыбнувшись, приказала оставить их одних.

Оставшись наедине с Анной, она так же внезапно прекратила улыбаться. Молчание затянулось. Зоя о чем-то размышляла, остановив на своей гостье изучающий взгляд непривычно больших карих глаз. Та спокойно ожидала, ей было все-равно, первый шок прошел, и она словно заледенела, как-будто мозг ее покрылся инеем как защитной оболочкой, стараясь выдержать и не поддаться безумию отчаяния.

– Итак, если ты останешься в Италии, тебя убьют? – наконец полуутверждающе-полувопросительно произнесла наследница Палеологов.

– Да, – просто ответила девушка.

– Замечательно! – с удовлетворением заявила Зоя.

Анна оторопела и изумленно вскинула брови.

– Значит для тебя нет дороги назад! – продолжила как ни в чем не бывало наследница Палеологов. – Мы, моя дорогая, отправляемся в один конец, и возврата нам не будет!

Пять лет спустя… (Москва, октябрь 1477 года)

Который год сидела в Москве чужестранка коварная, змеюка подколодная Зоя Палеолог. Хоть имя свое змеиное Зоя на русское Софья сменила, но русским именем ведь подлую, чужую душу не выправишь. Пятый год плела интриги, устраивала заговоры, душила одну за другой вольницу боярскую. На чужой, византийский манер жизнь русскую организовать вздумала. "Так ведь разве правое это дело – уставы дедов и прадедов на греческие порядки менять! – раздумывал, покачивая головой, дворянин Государева двора Михаил Степанович Лыков. – От Византии ихней ничего не осталось, который год бусурманин в Царьграде сидит. А Москва-матушка стояла и стоять будет". Горькие думы одолевали Михаила Степановича со вчерашнего вечера. Обидел его Гусев, молодой щенок византийской принцессы, еще как обидел! Перед всеми унизил. Вперед него к великому князю подошел с докладом и спиной еще заслонил, да так Лыкова и не видно было, как будто он не дворянин Государева двора, а совсем никто. А потом еще и перебил, когда Лыков слово перед Иваном Васильевичем держал, вроде бы как поправил.

Лыков снова вздохнул и помотал головой. Думушки заворочались тяжелыми каменьями: "Вот беда-то! Не было лиха, так черти заморские, папа с кардиналами своими, полный короб наволокли, как придумали в невесты князю Зойку эту поганую предложить! Не иначе как извести начисто веру истинную, православную, порешили. А князь у них как паинька на поводу пошел. Теперь эта подлая интриганка всем крутит! Да и князя словно подменили. В кровати стал государственные дела решать! Раньше Иван Васильевич любил как в старину "против себя встречу", когда бояре с воеводами спорили да жизни учили, покорно все выговоры слушал. Так бывало воевода Дорогомилов, князь Патрикеев или дьяк Федор Курицын начнут говорить, то князю и слово вставить не удается. Только когда уважаемые бояре закончат, тогда и князя черед приходит. Теперь даже в палату входить трижды согнувшись надо. И кланяться, как перед иконой, в пояс, а то и до земли. А ежели что не так, то гнев великого князя страшен, а в опалу попасть проще простого. Время худое – из Москвы никуда не уйти, ни к ярославским, ни к тверским, ни к угличским Васильичам! Все теперь только на Москву глядят… И где это видано, чтобы баба в государственных советах участвовала! Оно ведь известно, что у них только волос долог, а ум короток! Лыков даже сплюнул от досады! Перед взором как наяву встала вчерашняя картина, когда Софья в Думной Зале на почетном месте рядом с князем восседала и говорила со всеми на равных.

Конец пришел Руси! И какие дела стали творится! Сатанинские!" – одумал и осенил себя крестным знамением на всякий случай. Вспомнил молодого Бориску Холмогорова, найденного изрезанным, а самое страшное, что даже после смерти поизмывались над ним: голову отрубили, оскопили и причинное место в рот засунули, словно по дьявольскому наущению, да еще не теле места живого не оставили. За что ему такую лютую смерть? Бориску он знал хорошо, тот служил в его столе. Хотя служил так себе. Ленивый был Бориска, не прилежный, одна печаль-забота погулять, попировать да за красными девицами поволочиться. Лыков его взял к себе, чтобы слово сдержать. Товарищу своему, покойному Прокопию Холмогорову, пообещал о семье его позаботиться. С Прокопом вместе на Литву ходили, только тот из последнего похода не вернулся, в засаду попал. Вот из-за товарища погибшего отпрыска его и терпел. А вчерашнего дня и дружка Борискиного, Глеба Добровольского за корчмой на Смоленской дороге нашли. Сам слышал, как пристав Андрей Дорогомилов князю Патрикееву докладывал. Следом на Ростовской дороге троих коробейников след простыл, на кузнеца Богдана Еремина рядом с кабаком напали, так отчехвостили, что плашмя лежит и смерти дожидается, а известной знахарке бабе Манефе голову начисто снесли, а кто неведомо. Ну знахарку наверняка сам лукавый и обезглавил, всем известно, что она с ним зналась, вот, видимо, и не поделили что-то. А остальных-то за что?! Столько народу за два дня погибло! Совсем разбушевался хвостатый! А все из-за нее, из-за Зойки!