– Все это моя и только моя вина. Мои гордость и честолюбие – причина того, что ты попала в лапы Эдварда, и я любой ценой должен вызволить тебя.

– Не кори себя, отец, – сказала Анна мягко. – К своему великому стыду, должна признаться, что любила Эдварда. Не думаю, что смогу когда-нибудь снова полюбить.

– Тише, тише, Анна. Тебе всего лишь двадцать три.

Девушка хотела возразить, но отец поднял палец, призывая ее к молчанию.

– Погоди, милая, дай мне собраться с мыслями.

Тянулись бесконечно долгие минуты. Отец сидел, не двигаясь, а Анна смотрела на него, время от времени бросая взгляд на портрет своей матери – пуританки Пруденс, умершей три года назад от оспы. Ее улыбка, обращенная к тем, кого она любила при жизни, была навеки запечатлена кистью и красками. Портрет матери, жаркий огонь в камине и запах книг в кожаных переплетах сейчас не оказывали на Анну своего обычного благотворного воздействия. Дыхание ее было неглубоким, быстрым и неровным, а голова слегка кружилась. Наконец сэр Сэмюел заговорил:

– Мне надо выбрать время, чтобы добраться до твоего дяди епископа Илийского. Только он может добиться отмены брачных обязательств, а потом мы вместе сообщим об этом леди Каслмейн и обратимся к ней за помощью от твоего имени. Она все еще вертит королем как хочет и не приветствует появления новых красивых соперниц, если не может ими управлять, а управлять тобой, моя дорогая, не так-то легко. А пока тебе надо найти надежное пристанище. Но где? Эдвард обыщет все уголки в каждой деревушке королевства, чтобы найти тебя. Этого потребуют и его непомерное тщеславие, и амбиции.

Анна поплотнее запахнула плащ. Где во всей Англии могла она укрыться и чувствовать себя в безопасности?

– Я скорее наложу на себя руки, чем пожертвую своей честью ради Эдварда или короля.

– Не говори так, моя дорогая.

Он заключил ее в объятия, лоб его прорезали глубокие морщины.

– Я сделал что-то не так, Анна? – начал он размышлять вслух, и тон его был полон страдания. – Неужели я не подготовил тебя к жизни в этом мире и не объяснил тебе, каково твое место в нем? У тебя мужской склад ума, и для меня было радостью формировать его. Но какая нам теперь польза от латыни и греческого, от философии и поэзии? Твой дядя, епископ Илийский, клялся мне, что от таких знаний может случиться мозговая лихорадка.

– Отец, шесть часов шитья или вышивания в день выжгли бы мои мозги дотла. Насчет меня ты не ошибся: я навсегда сохраню знания, данные мне тобой.

Отец кивнул, но потом снова надолго замолчать. Как бы она ни желала проникнуть в мысли этого высокого ума, но, коли он начинал решать сложную задачу, это было невозможно. Наконец он заговорил:

– Думаю, я знаю, что надо делать. Но ты должна быть мужественной, Анна, потому что это отчаянный план, и именно поэтому надежда на успех слабая.

– Что за план?

– Пошли, Анна. Ради твоего спасения нам надо уехать немедленно.

Он сделал знак Титу приготовить карету.

– Следующие несколько недель станут испытанием твоей отваги, но скоро все снова устроится. Клянусь тебе.

– Да, отец, что Бог ни делает, все к лучшему.

День для казни через повешение выдался прекрасный, раз уж казни суждено было состояться.

Джон Гилберт осторожно повертел шеей в петле, запрокинул голову и от души рассмеялся. Он с легкостью думал о приятном в последние минуты своей жизни на земле. Например, о пикантной крошке Нелл Гвин,[2]выглянувшей из кареты, которая остановилась возле виселицы. Лицо прикрыто маской, непокорные локоны, сверкающие золотом на солнце, выбиваются из-под капюшона. Он заметил ее взгляд, нагло усмехнулся и лукаво подмигнул красотке.

О, как любили женщины этих плутов даже здесь, на неприветливом холме Тайберн, как отрицали это с притворной скромностью. Будь предоставлен женщине выбор между плутом и джентльменом, она выбрала бы первого, а потом изо всех сил старалась бы искоренить в нем то, за что полюбила его.

Женщины, благослови их Господь, означали для Джона Гилберта крушение любви.

Он отчаянно, с безумной решимостью стремился прикоснуться к их надушенной благоуханной коже, но еще большим безумием было пытаться вырваться из их объятий. Губы его сложились в покаянную улыбку, поскольку ему не было суждено произнести эту остроту в веселой компании.

Он поднял лицо навстречу жаркому солнцу и ощутил покалывание в коже головы.

– Ну, малый, – сказал он лошади, запряженной в телегу для перевозки преступников к месту казни и теперь мотавшей головой, чтобы отогнать мух, – не пытайся отодвинуться и лишить меня возможности видеть эту добрую зеленую английскую землю в последние минуты.

Палач склонился к нему:

– Хотя ты и разбойник и заслуживаешь самого худшего, Джентльмен Джонни Гилберт, я могу ускорить процедуру. Если ты сейчас отдашь мне эти славные блестящие черные сапоги из испанской кожи, что на тебе, мне не придется разыгрывать их со стражниками и бросать жребий, когда тебя вздернут.

Пропитанное элем кислое дыхание палача ударило в изящный нос приговоренного, и он отпрянул.

– Я встречусь с Господом отлично обутым, палач. Эти сапоги слишком хороши для таких, как ты.

– Слишком хороши, говоришь? А ты-то кто? Не признанный отцом бастард герцога Лейкленда, прижитый им от молочницы.

Мускулы приговоренного, казалось, напряглись, а в жестком взгляде полыхнула ярость настолько сильная, что палач с испугом отступил на несколько шагов.

– Похоже, не удастся умереть, не услышав этой грязной эпитафии, что звенит у меня в ушах.

– Умрешь так, как я и сказал, – объявил палач с вновь возродившейся отвагой и шагнул к обреченному. Он дернул петлю со множеством узлов к себе, так что она съехала на одну сторону шеи Джона.

– Итак, мой славный, но не состоявшийся лорд, обещаю тебе веселый танец. Уж такой крепкий молодец, как ты, сможет побить рекорд и продержаться дольше девяти минут.

Разбойник что-то процедил сквозь зубы, поражавшие своей белизной.

– В таком случае, сэр палач, можешь полюбоваться моим танцем. Дамы говорят, что я способен легко танцевать под любую музыку.

Стражник остановился возле двухколесной телеги.

– Слушайте приговор нашего доброго короля Карла! – крикнул он. – Джон Гилберт, иначе именуемый Джентльменом Джонни, грабил наших верных подданных, отнимая у них их собственность на больших дорогах королевства, нанося им ущерб в нарушение воли его величества. Наказание за это – смерть через повешение на холме Тайберн в тридцатый день месяца мая года 1665-го от Рождества нашего Спасителя и в пятый год царствования короля. Подписано сэром Сэмюелом Гаскойном.